Ротмистр - Вячеслав Юрьевич Кузнецов

Идите сюда, что вы там толчетесь. Тут вам не передовая, тут страшнее, да? Но не бойтесь. Вон, видите девушку — утку понесла? Фрейлина Ее Величества. На что неземное создание, и то уже не боится бинты со струпьями отдирать. А поначалу — сразу блевать. Садитесь, перевяжу.

Гуляков пристраивается с краю кровати рядом с чьими-то голыми ногами, быстро прячущимися под простыню. Ламберт приносит свежие бинты и склянку с мазью и, присев рядом с ним, тонкими сильными пальцами быстро разматывает повязку на одной руке. Когда остается последний слой бинта, она предупреждает:

— Потерпите, будет неприятно…

И без малейшей паузы резким движением срывает бинт с кисти. Лоб Гулякова покрывается испариной. Проделав то же самое со второй кистью, она предлагает:

— Кладите вот сюда руку, на весу же неудобно…

Она, закинув ногу на ногу, пристраивает руку Гулякова у себя на бедре. Он не дотрагивался до женского тела с момента выпуска из училища. Под его голой рукой гладкая ткань на округлости ноги, как ему показалось, сразу должна была раскалиться, и он сосредотачивается на том, чтобы рука лежала неподвижно и ни в коем разе не шелохнулась. От доктора пахнет все той же ихтиолкой, как и всё вокруг. Но к медицинскому запаху примешивается и что-то неуловимо-ароматное, неуместное в атмосфере, пропитавшейся тяжким духом изувеченной плоти — то ли сирень, то ли лаванда, то ли ликер… Гуляков опять внутри содрогается от предчувствия беды, каковая неминуемо придет, если он даст волю тому, что давным-давно было изгнано из сознания, жившего на военном положении.

— Вот и все. Еще укол надо, от инфекции. В то место, которое для седла. Снимайте брюки. Ну, хорошо-хорошо, в предплечье сделаю.

Она помогает Гулякову снять с одной руки китель, закатывает рукав исподней рубахи, протирает спиртом повыше локтя и втыкает иглу шприца.

— У вас не мышечная ткань, а деревяшка, иголка гнется…

Опуская рукав, она мимолетно скользит кончиками пальцев по рельефному трицепсу, задерживаясь на нем на неуловимо малую долю секунды, но это прикосновение — из тех, что обязательно фиксируются мужским подсознанием и не забываются.

— Больно было?

— Терпимо.

— Вы считаете себя выше боли? А в окопе вчера зубами скрипели украдкой.

— Я же не истукан.

— Ну, значит, показалось…

* * *

     Не орел степной, улетая ввысь,

     От родной степи удаляется,

     А лихой боец — молодой казак

     С красной девицей разлучается.

     Ты не плачь моя ненаглядная,

     Службу царскую я иду служить

     Не один сам-друг, а с лихим конем…

Гуляков перед куском зеркала с бритвой, кое-как зажатой в забинтованной руке, не столько поет, сколько раздраженно бормочет старую казацкую песню.

— Аспид, вон пошел, без тебя весь изрезался! — он наугад сучит босой ногой, пытаясь отогнать трущегося подле черного кота со свалявшейся шерстью, похожего на мочалку трубочиста. Не выдержав домогательств, ротмистр отшвыривает бритву и выдергивает из стены штык-нож — кот на всякий случай, распластавшись по полу, исчезает под постелью из досок, уложенных на кирпичных столбиках.

Гуляков роется в вещах, выуживает банку консервов, вспарывает ее тремя движениями штык-ножа и вываливает содержимое в фарфоровое блюдо с изображением ангелочков, сидящих на облаках.

— Иди сюда, жри, подлец, полный набор необходимых воину питательных веществ.

Ротмистр, глянув в зеркало и обтерев лицо полотенцем, отгинает край жестянки, чтобы коту было удобнее. Тот с готовностью засовывает в банку всю морду до ушей.

Гуляков, хотя и приказал себе в первый фронтовой день забыть о мирной расслабленности и удовольствиях, все же ценит редкие минуты отдыха вблизи передовой, когда не нужно никого тащить в атаку, а потом подсчитывать потери, узнавая в останках дымящейся плоти то, что еще миг назад было боевыми товарищами. Когда можно побриться, надеть чистую рубаху, выпить крепкого чая, настоянного на только что сорванном можжевельнике, и лечь на постель, закинув руки за голову. И вот, на границе сна и бодрствования, он опять столкнулся с тем, что смакует неуставные ощущения: тонкие пальцы, осторожно наносящие мазь на обожженные руки, встречный взгляд через плечо, теплое бедро, обтянутое серой тканью, под рукой…

Гуляков трясет головой, встает и подходит к окну. У входа в лазарет в снарядной повозке, на скорую руку переоборудованной в ездовую, сидит Александра, держа вожжи. Калюжный что-то с воодушевлением рассказывает женщине, жестикулируя — видимо, изображает какой-то боевой эпизод в ролях. Женщина смеется — не на манер девиц, желающих непременно произвести впечатление на офицера и ради этого согласно подхихикивающих любой произносимой глупости, а заливисто и искренне.

Калюжный придвигается совсем близко к собеседнице, что-то говорит на ухо. Та отрицательно качает головой, взмахивает вожжами, рыжая лошаденка понуро бредет под темный свод липовой аллеи. Офицер спешит следом, что-то горячо доказывая. Александра снова смеется и пододвигается, освобождая Калюжному место рядом с собой. Тот садится, приобнимает возницу — дабы не свалилась ненароком — и повозка неспешно скрывается в вековых липах.

Гуляков набрасывает на плечи китель, подхватывает портупею и выходит, громко треснув дверью. Сыплется штукатурка, а кот ныряет под кушетку прямо с банкой на морде.

ГЛАВА 3

Близость передовой никак не влияет на лесное июньское буйство. Только чуть обеспокоеннее трещат сороки при отдаленных разрывах снарядов, да в еще более глубокие овраги забивается днем кабан. Лес, вне зависимости от действий 267-го пехотного полка, полон летних запахов молодого травостоя, юных цветов, исступленно носящихся бабочек, какого-то верещания, посвистывания, интимного шума и приватного треска. До увядания природы еще пара месяцев, и жизнь только зарождается, только начинается…

— Александра Ильинична, глядите — словно кровью набрызгано. Хотя она вам, конечно, надоела уже, — Калюжный соскакивает с повозки, не жалея галифе, падает на колени, рвет веточки земляники и подает попутчице букетик красных, только-только созревших, ягод. — Ну, я же прав, и вы в душе согласны с этим. Не место тут женщине. Зачем вы здесь, на пороховой бочке, среди мужичья — по зову долга или из интереса? Нет, я понимаю, конечно: патриотизм, Отчество в опасности, все как один, кто, если не я и так далее. Но, если оставить все эти погремушки репортерам и положить руку на сердце: вы в тылу можете сделать для Отечества не меньше, а больше, согласитесь.

— Ну, если только в цирке дрессировщиков перевязывать…

— Слышал я от ваших коллег, что вы сторонница не консервативного, а активного хирургического вмешательства в лечение пулевых и осколочных ранений. И тем самым добиваетесь впечатляющих результатов в лечении. У меня есть связи, я мог бы