Спящие пробудитесь - Радий Фиш

И тогда подтверждением правоты пришли Мустафе на ум слова хадиса, слышанные некогда от учителя-муллы: «Чья бы тугра ни стояла на фирмане, прежде посоветуйся с сердцем своим!»

Что пришло на ум султану Баязиду, им было неведомо. Но придворные янычары тут же заняли оставленные ими места, а они спокойно разошлись по своим отрядам. Их избавили и от палаческой работы, и от наказания за ослушку. Но не избавили от зрелища султанской мести.

Как ни старался потом Мустафа забыть виденное, оно против воли всплывало перед глазами — переправлялся ли он вместе с войском через Саву, штурмовал ли город Митровиц, или сопровождал угоняемых из Венгрии вместе с женами и детьми жителей. Снова и снова в его памяти падали на колени выводимые один за другим со связанными за спиной руками пленники, что-то кричали на своих языках, поминая пророка Ису, коего, как все френки, называли Йезус Кристус и почитали за бога.

Когда очередь дошла до его пленников, Мустафа опустил глаза. Гюндюз легонько толкнул его в бок.

— Гляди, один из твоих уцелел!

Мустафа увидел, что молоденького белобрысого рыцаря отводят в сторону. Приметив его молодость, султанский сын Муса остановил занесенную над его головой саблю: тех, кому не было двадцати, не убивали.

И опять катились отсеченные головы, хлестала на смятую бурую траву кровь, застывая лужами, источала тошнотворный сладкий запах бойни, дергались, валясь друг на друга, обезглавленные тела.

Солнце, миновав зенит, уже клонилось к закату, а конца все не было видно.

Наконец старший сын султана Сулейман, великий визирь Али-паша и кадий Аляэддин преклонили колени у султанского стремени, умоляя ради бога забыть свой гнев, дабы не навлечь на себя гнев божий чрезмерным кровопролитием.

Баязид внял их просьбе. Отобрав себе самых молодых и знатных пленников, повелел остальных вернуть тем, кто их пленил.

Шли месяцы, а смущение, испытанное Мустафой в тот день, не проходило. Быть может, жаль ему было напрасно загубленных жизней? Нет, за пораженье, равно как и за победу, была одна цена — жизнь воинов. На то и война, чтобы убивать врагов, а жалости к врагу тогда еще не ведал он. Может быть, в нем говорила досада? Ведь пленники считались добычей тех, кто взял их в плен, и гнев султана лишил его законной добычи? Но в последовавшем за битвой походе на его долю пришлось куда больше добычи, и досталась она ему легче. Он сумел расплатиться с оружейником и отправить с оказией порядочную стопку золотых отцу. А под мышкой хранил на шнурке кису с каменьями и серебром на черный день. И вообще не страдал он пороком алчности.

Меж тем тревога в душе росла, а суть ее по-прежнему была ему темна.

В чем заключался смысл султанской мести? Да был ли он вообще? — Павших воинов — их местопребывание рай! — оно не воскресило. А враг и без того был устрашен невиданным разгромом. Париж, Рим и прочие гявурские города наполнились похоронным звоном, оттуда могли грозить султану разве лишь бессильными проклятиями. Столица тысячелетней Византии готова была пасть к его ногам, как перезрелый плод. К тому же в Царьграде не угасла память о бесчинствах, что здесь творили крестоносцы, об их насилиях, грабежах, о том, как сжигали они в церквах православных вместе с женами и детьми. В Константинополе народ страшился френков, латинян, пожалуй, больше, чем турок, — их успели узнать, с ними сжились и даже вместе сражались. Нынешний император Маниул, бессильный данник султана Баязида, прежде чем сесть на трон, сам вместе с воинством своим сопровождал султана в походе на последнее владение греков в Малой Азии и первым среди осаждавших турок взошел на стены греческого города Филадельфия. Не безрассудно ли было теперь ожесточать и устрашать убийствами пленных тех жителей Царьграда, что уповали на справедливость и милосердие османов?

Но Мустафа сам был тогда не столь рассудителен, чтобы его могло смутить безрассудство султана.

III

Когда Баязид возвратился вместе с войском из похода за Саву, купцами-генуэзцами в престольный город Бурсу был доставлен огромный выкуп. Его собрала вся Европа, чтобы освободить из плена своих вельмож, князей и полководцев: двести тысяч золотых дукатов. Помимо денег Баязиду прислали белых соколов из полуночной Норвегии, розовое и белое полотно из Реймса, тканые обои из Пикардии с изображением подвигов Александра Македонского, что, без сомнения, не могло не льстить султанской гордости.

На радостях он устроил празднество, в коем довелось участвовать и азапам. Им было повелено согнать со всей округи зверя к тем местам, где Баязид был намерен потешить своих знатных пленников зрелищем охоты.

Стоя на опушке леса, Мустафа увидел, как к шатрам, разбитым в поле, собрались все семь тысяч государевых сокольничих и шесть тысяч доезжачих, а затем и сами охотники: у каждого — по нескольку породистых коней, ведомых ездовыми, по десятку гончих в атласных попонах и по барсу в алмазном ошейнике. Попробуй отличи, кто из нарядных всадников — гявур, кто — правоверный, кто — победитель, а кто — пленник. Да их и не было здесь. Были только охваченные охотничьим азартом вельможи.

На мгновение перед глазами Мустафы вновь возникли втоптанные в кровавое месиво тела его товарищей, груды обезглавленных тел. И тут впервые его смятение обрело имя — несправедливость.

Наутро после охоты и пира султан, прежде чем отпустить пленников восвояси, призвал их к себе.

— Я не беру с тебя клятвы, — сказал он самому знатному из них, герцогу Бургундскому, — что ты больше не подымешь на меня оружия. Напротив, ежели, вернувшись, ты не устрашишься и, собрав войско, снова двинешься на меня — милости просим. Надобно, чтобы вы хорошо запомнили нас в бою.

Вместо узелка на память передал он в подарок королю Франции полное вооружение османского воина, где среди прочей снасти было шесть луков с тетивой из человеческой кожи.

В тот же день весть об этом облетела все государево воинство. Гордые слова султана вызвали восторг.

Но вскоре пришло Мустафе в голову, что, выместив гнев на рядовых вражеских воинах, султан Баязид отпускал домой опаснейших врагов — ведь то были предводители неверных! И ради славы своей готов был повторить все сначала. А воины его, будто позабыв, во что обошлась им его слава, восторгались удалью своего повелителя. И он, Мустафа, вместе с ними.

Трудно человеку, когда он один, когда никто не разделяет его чувств, поверить в свою правоту. И, глядя на всеобщее веселье, захватившее и Гюндюза, — с того памятного дня они стали неразлучны, — Мустафа почувствовал себя отщепенцем.

За чашей вина азапы хвастали удачей и доблестью, внимали байкам завзятых балагуров, сказаниям о давно минувших подвигах, коими услаждали их слух бродячие певцы, веселили друг друга былями и небывальщинами. Чаще всего истории эти были жестоки, но кровь и смерть, раны и ратный пот выглядели в них не страшными, а завлекательными, даже забавными. Мустафу, однако, как он ни старался, даже во хмелю не покидала угрюмость.

— Что с тобой? — как-то спросил его Гюндюз.

Надо бы ответить: «Страшусь утратить веру». Но он сказал:

— Так, размышляю.

Товарищи расхохотались.

— Размышлять — дело улемов, наше дело — владеть ятаганом.

— Верно, — одобрил десятник, отирая усы кулаком. — Только не смеяться надобно, а плакать. Задумавшемуся азапу недолго носить голову на плечах. Очнись, приятель!

Азап по имени Доган, огромного роста детина, сочувственно погладил Мустафу по плечу.

— Понять надо человека, — проговорил он, хитро сощурив глаза.

Догана уважали за силу и храбрость и побаивались: язык у него был острый и владел он им не хуже ятагана.

— Стал бы он печалиться, — пояснил Доган, — не отбери у него бей азапов мадьярскую красотку в Митровице.

Чертовка и впрямь хороша — кровь с молоком. Мне и то обидно стало…

— Не отобрал, а выкупил, — поправил его десятник. — За такую цену я и трех пери отдал бы…

— Правда твоя, десятник. Монеты в кисе лежат тихо, а с тремя пери где тебе управиться в твои-то годы…

Хохот заглушил последние слова Догана. Десятник только головой покачал. Когда смех утих, Доган продолжал:

— Красотка что надо! — Он сложил пальцы горстью и поцеловал их. — Одно меня утешает: не досталась она и бею азапов. Сам видел, как люди великого визиря Али-паши увели ее, извини, десятник, — выкупили… Только вот на что она Али-паше, ума не приложу. Не по его это части…

— Джигит ты лихой, — перебил его десятник. — Но, видно, голову сложишь не в сече, а на плахе. Мелешь языком почем зря…

Доган вскочил с неожиданной для его огромного тела резвостью, раскинул руки, обвел глазами товарищей:

— Всех беру в свидетели! Десятник усомнился в прозорливости государя нашего, да умножится слава его. И меня еще плахой стращает!