Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

вечером, ночь — утром, весна осталась позади — навстречу устремилось лето. Солнце палило, жгло плечи.

— Едем по Монголии, на задах мозолии, — время от времени повторял Савельев и болезненно морщился: сапоги от жары заскорузли, и отдавливали ноги.

Лица казаков обгорели, обветрились, носы шелушились.

Пустыню Гоби пересекли за десять дней — кони заметно устали.

— Чижало лошадкам, — горевал Шарпанов. — Чать, не верблюда.

Себя он жалеть не привык.

Ноги его скакуна были обсыпаны цветочным слётом, а шерсть скуржавилась и потемнела от росы.

Спали урывками, вставали в потёмках, пускались в путь по холодку. Уже в дороге наблюдали, как небо бледнело, прояснялось, высоко над горизонтом вспыхивали и светились нежной позолотой облачка. Иногда казаки видели сторожевых монголов, явно следивших за ними. Двигались те довольно быстрой рысью, но держались на отшибе, соблюдая дистанцию: уважали. Знали, что линейные казаки «шибко хорошо стрелял».

— Говорят, что пустыня безлюдна, — обращаясь к Татаринову, сказал Игнатьев и проводил глазами очередной торговый караван. — Как же она безлюдна, если дорог не счесть и караван идёт за караваном? Самый обычный проходной двор, только чересчур длинный.

— И чересчур узкий, — отвечал драгоман, подразумевая интересы России в Средней и Восточной Азии. — У него сильно обгорел нос, и он заклеивал его бумажкой.

В знойном мареве струились и дрожали очертания далёких гор. Николаю вспомнилось лето в отцовском имении, в сельце Чертолино. Мужики и бабы на покосе, аромат цветущих и скошенных трав, парные туманы в подлеске, над тихой стоячей водой; обильная роса на доннике, на лопухах, на развернувшем свои листья подорожнике. Где-то в роще гулко стучал дятел, куковала кукушка, на дорогу выскакивал заяц. И, словно догадавшись о его душевном настроении, Татаринов вздохнул: — Сейчас бы косой побренчать, росу посмахивать с травы.

— Одним словом, — засмеялся Игнатьев. — Сейчас бы домой!

— Домой, — согласился Татаринов. — Туда где косы, вилы, грабли.

Шалаши косцов, родной язык, русские песни.

Услышав про песни, хорунжий гаркнул: «Запевай»! и показал кулак Шарпанову. Тот понял. Свистнул и привстал на стременах:

Гой-да выпью рюмку, рюмку стременную,

Поклонюся родной мать-сырой земле...

С песнями, с частушками добрались до Калгана.

Пошли в мыльню.

«В Китае без воды и бани пропадёшь, — предупредил Татаринов. — Завшивленность народа ужасающа».

— А руки перед едой китайцы моют? — спросил Вульф.

— Большинство — нет, — ответил драгоман. — В этом они усматривают непокорность судьбе.

— Оригинально, — скорчил гримасу брезгливости секретарь.

Через два дня отдыха, взяв необходимый запас воды и провизии, двинулись по калганской дороге в сторону Пекина.

Игнатьев заметил, что как только они пересекли границу Китая, отношение к посольству стало более чем прохладным. Официальной встречи не было. Маньчжуры прислали двух чиновников — проводников, но это больше напоминало надзор, нежели гостеприимство.

Если что и утешало, так это природа Китая. Она была настолько эффектна сама по себе, что местами создавала готовые парковые уголки. Их естественная живописность очаровывала с первого взгляда. Горы — самой причудливой формы, нагромождения камней у горных озёр и рек — неизъяснимой фантастической окраски; обломки скальных пород сверкали вкрапленными в них самоцветами. Все виды дикой первозданной красоты встречались на пути. Между скалами и в их распадках, в суровых и таинственных расщелинах, порою на огромной высоте гнездились кусты терновника и барбариса, боярышника и кизила, изумлявшие своей яркой зеленью и радугой соцветий. То тут, то там камни и скалы смыкались в сказочные гроты, замыкали каменным кольцом уютные цветочные поляны. Встречались деревца с нежно-лиловой травчатой листвой и ярко-красными стволами. На одной лесной опушке встретились цветы, напоминающие белые фиалки. Серебристый тополь соседствовал с душистым можжевельником, с целыми его тёмно-сизыми зарослями с характерным пряно-смолистым запахом, бодрящим и дурманящим одновременно, как белые стебли маньчжурской конопли, обожжённой летним зноем.

— Я представляю, как здесь чудно осенью, — не скрывал своего восхищения Татаринов и жалел о том, что он не живописец. — С ума можно сойти от этой красоты!

Увитые плющом стволы могучих сосен, замшелые коряги кедров и чинар, следы давнишних и недавних буреломов, остовы скал, играющие всеми гранями изломов в рассветных лучах солнца, их причудливые формы, не сравнимые ни с чем, несли на себе печать загадочных доисторических времён, каких-то фантастических событий и явлений.

Татаринов и Вульф уговорили Игнатьева остановиться и хоть на время позабыть о суете, побыть наедине с природой.

— Притомились лошадки, надо погодить, — поддержал их хорунжий.

Там, где посольство спешилось, мелкие шустрые ручейки впадали в горную речку, а та, чему-то радуясь, играя солнечными бликами, прыгала с камня на камень, а то и вовсе летела вниз, очертя голову, в объятья водопада — шумела, пела, завораживала взор.

Любуясь первозданной красотой пейзажа, Николай понял, отчего китайские монахи уходили в горы. В горах мир иной, в горах всё создано для созерцания, покоя, умиротворения.

Живая благодать забвения.

Дивный сон.

Глава V

— Гля-ко! — первым увидел Пекин остроглазый Шарпанов, — Нашу церкву видать! — Чуть правее убегавшей вдаль дороги блистал на солнце православный крест.

Казаки привстали на стременах и, сдёрнув пропылённые папахи, истово закрестились на купола русского храма.

Прапорщик Шимкович крикнул: «Ура!», а секретарь Вульф сделал пометку в своём дневнике: «Понедельник, пятнадцатое июня. Посольство достигло Пекина».

Первая часть задачи была выполнена.

Расположились у Русского кладбища, вне стен города. Пока дожидались главу Духовной миссии архимандрита Гурия, уехавшего в Трибунал внешних сношений — договариваться о встрече нового посланника с кем-нибудь из членов пекинского правительства (не хотелось терять время) Татаринов представил Игнатьеву своего коллегу Попова.

— Переводчик с китайского. Знает больше, чем нужно. Даже боевые искусства.

Что такое «боевые искусства» Николай не знал, но рукопожатие Попова было приятным: лёгким и крепким одновременно. Переводчик смотрел твёрдо, смело, но не дерзко. В его тёмно-карих глазах читались ум и затаённой силы воля. Это был черноволосый крепыш с забегающими на виски бровями, прямым носом и широкими скулами. Говорил сдержанно, негромко; обладал красивым баритоном.

— Главное в Китае, как ты выглядишь прилюдно. Поэтому я нанял вам носилки.

Игнатьев поблагодарил его за любезность и поинтересовался «политической погодой Пекина».

— Что показывает барометр?

— Бурю, — образно сказал Попов. — От богдыхана смердит. Он разлагается заживо. Китайцы знают, что Цины банкроты, и ждут не дождутся их конца. Страной фактически руководит Су Шунь.

— Министр налогов?

— Да.