Рокировки - Борис Крумов

Мето сразу приступил к делу:

— Вчера заходил к вам, сегодня утром искал — нигде тебя не было. Вечером надо поработать.

— Где?

— На складе корчмы. Там только птичьего молока нет. И выпивка, и закуска. Окно закрыто сеткой от комаров. Вдвоем управимся.

Я не задумываясь ответил:

— Не могу.

— Не отказывайся, большой куш будет! Бутылки и закуску доставим одному знакомому бармену. Ему, конечно, придется выделить процент.

— Сказал тебе, что не могу.

— Не хочешь работать вместе или что?

— Не хочу снова в тюрьму. Три года — с меня хватит.

— Ну и ну! Чтобы Патлака испугался? Не может такого быть!

— Кроме того, меня устроили в автосервис. Каждый вечер дежурю.

— Ха, да ты ударником становишься! Чокнутый.

— Ошибаешься, — сказал я. — В тюрьме мне вправили мозги. Чао.

Козырнув, пошел от него, убыстряя шаг.

Был Мето «курятник» — «курятником» и останется. Недаром четыре раза сидел. Пусть и сроки мизерные, месяца два-три, все равно считается рецидивистом.

Если я хочу работать чисто, надо подальше от таких.

6

Вдруг меня осенило — я даже остановился. Ну конечно, сказал я себе, немедленно надо к участковому! Вчера в это же время он сидел у себя в кабинете, я и теперь увидел его — сидит, что-то сочиняет.

Я постучал, вошел.

— Добрый день, товарищ старший лейтенант.

Он поднял голову и только кивнул. Молодой — моложе меня года на два-три, с коротко подстриженными волосами и усами, какие отпускают солдаты: большими, кверху закрученными. Смотрел на меня, выжидая, какую жалобу я ему пропою. К нему небось для того и ходят — жаловаться на соседей, на супругов, на детей…

— Я — Жора.

Он только бровью повел, явно не мог в толк взять, кто такой Жора. Понимаю, недавно на этом участке, но полагаю, его предшественник сообщил ему о контингенте особого плана — о тех, которые сидели в тюрьме. Впрочем, может, мне так только кажется. У кого рыльце в пушку, тому вечно что-то кажется.

— Жора Ломонос?

— Нет, Ломонос получил заслуженно. Садист. Думал, можно убивать безнаказанно. Булыжником.

— А, так ты — Жора Патлака? Тоже наслышан.

— Нет Патлаки…

— Тогда кто же ты?

— Там меня перекрестили в Жору Закон.

— Почему?

— Ну… Думал, думал и сказал всем: живу теперь — только по закону. Начальство, заметив перемену, простило меня. Это так, между прочим. А пришел к вам, чтобы сказать: кое-кто нынче вечером приглашает меня залезть на склад здешней корчмы и стащить ящик с напитками. Говорю вам, чтобы вы потом не шили мне воровство.

— Кто они?

— Старые дружки. Не хочу иметь с ними ничего общего.

— Кто именно?

— Не спрашивайте имена. Мало, что ли, голубей в распрекрасное это время по улицам летает? От них и слышал.

— Хм… Сегодня ночью, говоришь?

— Если не найдут чего выпить, полезут в склад сразу, как корчма закроется. А если у них еще есть деньги, они сперва наклюкаются и начнут действовать после полуночи.

— Не похоже, чтобы ты шутил…

— Если сочтете, что я шучу, останетесь в дураках.

— Спасибо тебе, Жора.

— Жора Закон, товарищ старший лейтенант.

Он улыбнулся, кивнул мне. Я слегка поклонился и вышел.

Вечером они возьмут этих воришек. Пускай берут. Сейчас, что бы ни случилось на участке, прежде всего в меня вцепятся, даже если я не встряну никуда, и это помешает будущей моей работе. Кто хочет нанести сильный удар, в первую очередь должен подготовить себе плацдарм.

7

Мы живем в старом доме. Кухня и две комнаты. Черепичная крыша покоробилась, словно прогнивший картон. Мама жалуется, что в комнатах во время дождя приходится подставлять лоханки, корыта и тазы. Течет, как сквозь сито. Штукатурка облупилась. Весной мама побелила весь дом, чтобы хоть пахло свежестью. В прежние времена во дворе была конюшня. Сейчас от нее и следа не осталось. Вокруг выросли высокие дома. Между ними доживают свой век несколько хибар, таких же, как наша. По всем бульдозер плачет. Мы включены в списки на переселение в новый дом, который будет готов весной. А впрочем, верить обещаниям строителей — равносильно тому, чтобы Рени поверила, будто я Ромео… Может, и не Ромео, но мне она здорово нравится. Иногда перед такими девчонками, как она, я так заливаю, что потом сам не знаю, где правда, а где вранье. А может, действительно Рени запала мне в сердце? Такого чуда со мной не случалось. Когда мои однокашники впервые повлюблялись, мои мечты были прикованы к лавкам и магазинам. По принципу: мое — это мое, а чужое может стать моим.

Мама встретила меня на пороге. Наверное, сидела у окна, ждала, когда появлюсь.

— Скорей, сынок, третий раз еду подогреваю.

Вообразила, что в тюрьме я голодал, и старается мне готовить блюда, которые я люблю с детских лет. Поставила на стол поджаренный перец с томатным соусом. Прикинула, что этого мало, и, поджарив баклажаны, залила кислым молоком с укропом и чесноком.

Кто меня не знает, мог бы подумать, что я завзятый вегетарианец. Если б это было так, то не было бы у меня таких плеч, которые есть сейчас. К перцу, помидорам и баклажанам я просто привык с детства, а позднее эти овощные блюда стали для меня идеальной прокладкой перед тем, как опрокинуть рюмку виноградной. Они возбуждают аппетит и просят спиртного, это я почувствовал только сейчас. Однако в присутствии матери я не пью. Возвращался, правда, я пьяным много раз, но перед ней выпивать избегаю. Я меры не знаю, неудобно мне у мамы на глазах наклюкаться.

Вот она села, положила локти на стол, подперла ладонями подбородок и уставилась на меня.

Взглядом я спрашиваю: что случилось, хотя мне и так ясно, почему она села напротив.

— Ничего. Не могу наглядеться. Где твои усы?

— Для чего они мне? Лишняя забота.

— Ты выглядел точно так же перед тем, как начал работать…

Маме пятьдесят. Для ребятишек нашего района она бабушка, для моих сверстников — тетя Кука. В тюрьме она мне часто снилась. Одни и те же слезливые картинки детства: то же милое лицо, букетик цветов над ухом, мужская походка и сигарета в руке.

Обычно мой отец возвращался с работы пьяным. Лежал в повозке, а лошади сами возвращались домой, останавливались посередине двора и стучали копытами по булыжнику. Мама выворачивала отцовские карманы, проверяла, не остался ли там хотя бы лев. Обхватив отца одной рукой, поднимала его над боковыми грядками повозки, а другой отвешивала ему пару оплеух, чтобы протрезвел. Перекинув беспомощное тело себе на спину, точно мешок с мукой, она вносила его в дом. Потом возвращалась — распрячь лошадей, напоить их, засыпать корма в ясли. Такая сильная была женщина. Не было человека в квартале, который бы не боялся ее.

В нашем районе, пока не построили новых жилых домов, устраивали много драк. Мужья били жен за то, что они изменяли им, жены колотили любовниц своих мужей, братья нападали на ухажеров своих сестер. Если начинался шум, мама выходила на улицу, прислушивалась, чтобы понять, где дерутся, затем, выплюнув сигарету и засучив рукава блузки, широким шагом направлялась к месту сражения. Через несколько минут драка затихала. Тетушки мои говорят, что я пошел в мать. Кроме ее силы, никакой другой над собой не признаю. И то, что меня брали несколько раз, и то, что три года провалялся я в тюрьме, происходило из-за этого — не знал, куда силу девать. Вечно она пробивалась наружу. Говорят, что я одно, а сила моя — другое и мы с нею противоборствуем: то я ее за горло схвачу, то она меня. Самая старая тетка говорит, что это просто рогатый вселился в меня еще в детские годы и подсказывает мне, нашептывает, дурному учит. Мать и отец оставляли меня, когда я маленьким был, дома, а сами шли пьянствовать в квартальную корчму. Вот черт в меня и вселился. Ну да ладно, все это бабья болтовня.

Сейчас мать не курит, не прикалывает цветка, волосы ее все такие же длинные и заплетены в косу, уже поседевшую. На лице больше морщин, чем у самых старых цыганок в нашем квартале (а наш квартал славится своими старыми цыганками).

— Когда работать пойдешь? — спросила мать.

— Отдохну малость — пойду.

— Пора бы уже, иначе место потеряешь.

— Это не стул в канцелярии, чтоб его терять.

Мне понятно, почему она каждый день подгоняет меня пойти в автосервис, но не хочется с ней спорить.

— Не беспокойся, мама. Дай на мир посмотреть две-три недели, а тогда уж возьмусь.

8

Долго рассказывать, как мы чистили квартиру эстрадного певца и как вышли, набитые барахлом. Это сугубо профессиональная тайна, не надо о ней слишком уж распространяться. Взяли мы двенадцать перстней с разными драгоценными камнями, восемнадцать браслетов, шесть колье да еще столько же прочих золотых безделушек. Самое смешное, что я нашел в банке из-под кофе тысячу двести левов. Верно, это был «НЗ» супруги: супруг-то вряд ли станет прятать свою заначку в банку (Тоди объяснил, что это называется реквизитом).