Утро пятого дня - Алексей Ельянов

«Я всюду бывал как бродяга. Такого я тебе не желаю. Но ты походи на свою мать. После каждой неудачи или дурного поступка ты долго мучаешься. Тебе не повезло, что тебя, еще маленького, судьба оставила со мной, а не с матерью. В те дни я часто думал, до чего же тебе трудно со мной. Но я знал, что с другими тебе будет еще хуже, еще труднее».

«Да, с кем бы я ни жил, какой бы ни был рядом со мной хороший человек, я думал только о тебе, отец. Я хотел, чтобы рядом со мной был только ты. Пусть бродяга, пусть сердитый, но только ты».

«А когда тебе в жизни было хуже всего?»

«Когда тебя не стало, отец. Когда тебя унесли из той… нашей последней комнаты, я остался один. Не временно один, а насовсем. Я не знал тогда, что мне делать с этим одиночеством. Все, кто были при этом, хотели помочь мне, они утешали меня, как могли. Но мне было еще хуже, я еще больше думал о тебе, отец, и о своем одиночестве, потому что, когда я плакал, я мог закрыть лицо руками, мог не видеть ничего и никого. И тогда я верил, что ты еще со мной, еще вернешься, что ты просто крепко заснул. И никто не мог меня в этом разубедить.

А потом я пошел к тебе в больницу. Я шел сначала по каким-то холмам, потом по сырой и вязкой дороге, по лужам, в которых ярко отражалось солнце. Был полдень, солнце, казалось, светит со всех сторон. Его было так много, что все мне виделось белым. Далеко внизу под горой был окутан белой дымкой белый город, хотя я знал, что он не белый, а черный — этот незнакомый большой шахтерский город с высокими терриконами.

Больница тоже оказалась белой. Какие-то старушки показали мне низкое кирпичное здание. Вышел пожилой человек в белом халате. Он подвел меня к двери и сказал: «Твой отец там, вон на том столе. В этом помещении живых людей не бывает. Ты веришь теперь?»

Я сказал, что верю, но это была неправда. Я верил и не верил. Когда я пошел обратно по жарким пыльным улицам чужого города, я только тогда вдруг понял, что с этого дня я стану каким-то другим и должен жить и за тебя, отец, и за себя. Я буду часто вспоминать мое прошлое. Как бы мне ни было хорошо или трудно».

Через Неву, через Нил и Сену

Хорошо, что выглянуло солнце. Хорошо идти по улице. Просто шагать и шагать мимо домов, деревьев, навстречу случайным прохожим. На улице все по-иному, когда солнце. Ты уже не один. Все плохое где-то уже далеко позади, а навстречу только солнце и солнце. И небо. Его так много, когда оказываешься вдруг на Кировском мосту.

Видишь город дворцов, шпилей, куполов, колонн, башенок над старинными домами, тот самый город, который называли «Северной Пальмирой», который в разное время дня бывает и белым, и розовым, и сиреневым, и пепельно-серым, бывает легким, почти невесомым и приплюснутым, притиснутым к болотистой плоской низине.

Видишь и другой, город. Лицо его сосредоточенное, деловое. И даже небо над ним от стойкого дыма как будто никогда не бывает ясным. Кировский мост окружен как бы двумя разными городами.

И я бываю разным на этом мосту. Обычно, когда я шагаю по его некрутой дуге и вижу далекое небо, и далекую воду, и далекие берега, я начинаю по-особому вспоминать, думать, надеяться. Обиды и огорчения мои затухают. Все хорошо, говорю я себе. Все будет еще лучше. Плохое пройдет, не нужно думать о нем хотя бы вот здесь на мосту, когда столько вокруг неба, простора, так спокойно и вечно течет Нева.

«Пожалуй, надо будет пригласить на день рождения всех-всех, кого я хорошо знаю, — подумал я. — Мои родители увидели бы в эту субботу, как много у меня друзей и хороших знакомых. Они все такие разные, мои знакомые: рассудительные, веселые, вспыльчивые. А есть и тихие, неразговорчивые, вроде моего Володьки».

Я шел через мост и вспоминал моих друзей. Сравнивал, пробовал перезнакомить всех. Нет, не все мои друзья могли быть вместе и веселиться.

Я вспомнил мастера и задумался: приглашать его или нет?

Вспомнил Андрея. Его насмешливые глаза. Его манеру говорить сердито, намеками. Андрей вообще был для меня загадкой. Я любил и побаивался его. Да и не только мне, всем моим друзьям с Андреем было интересно и трудно. Он и к себе относился безжалостно. Охотно посмеивался над своими недостатками. Но последнее время с ним случилось что-то такое, чего не понять было ни руководителю нашего кружка, нашему Деду, ни ребятам. Все началось с тех пор, как Андрей решил писать роман о своей жизни. Многие ему не верили, говорили, что не справиться ему с таким делом. А вот я всегда верил и верю. Андрей самый умный и самый начитанный из всех нас, и самый старший. Его двадцать четыре года кажутся мне таким солидным возрастом, что я мог бы назвать моего друга на «вы». Я уважаю его еще и за то, что он читает книги какие потруднее, какие мне даже и не понять. Мой друг почти все свободное время проводит за чтением. Как Горький. Андрей говорит, что раз он не учился в университете, его научат книги. Когда к нам в кружок приходили взрослые люди, писатели, критики, поэты, удивлялись, как много читали наши старшие ребята и особенно Андрей.

Я и сам часто удивлялся, какие интересные у нас члены кружка, наши «старички», те, кто после училища поступили в техникумы или работают на заводе. «Где бы вы ни работали, кем бы ни работали, вы должны быть интеллигентными людьми», — часто говорил Дед. Да, мне очень повезло, что я пришел в наш кружок.

На мост тяжело взобрался и медленно пополз, погромыхивая колесами, трамвай. «Через Неву, через Нил и Сену мы прогремели по трем мостам…» — вспомнились мне слова стихотворения, они часто мне приходили на ум здесь, на мосту. Их однажды прочел мне Андрей. Я запомнил еще и такие строки, неожиданные, странные: «Здесь вместо капусты и вместо брюквы мертвые головы продают… голову срезал палач и мне. Она лежала вместе с другими, в погребе черном, на самом дне». Были в этом стихотворении и такие слова, простые, нежные: «Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить».

Трамвай уже приблизился ко мне — это была «четверка». Может быть, даже та самая, в которой мы ехали утром с Володькой, когда он показывал мне письмо Любы Звягинцевой, нашей Тараканихи. «Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить. Машенька, я никогда не думал… Машенька… Люба, я никогда не думал…»

Где она теперь? Должно быть, в поезде. Больше не стану писать ей письма. Пусть встречается с Володькой. Или нет. Я напишу ей самое последнее письмо и все расскажу. А может быть, не стоит. Это ведь нечестно: кто она мне? А Володьке кто? Напишу ей и приглашу ее на день рождения. Да, это лучше всего. Там и познакомимся. «Ноги и руки — как спички, а глаза во, по кулаку». Ну и пусть.

Эх, если бы мне с тобой встретиться. Может, и в самом деле, завтра я приду к тебе на свидание. Уговорю Володьку, отговорю. У тебя в волосах будет белый бант, я узнаю тебя. Да и так я тебя узнаю, где хочешь. Узнаю по глазам. Я мог бы свободно отличить тебя в толпе, на вокзале, когда все пойдут с поезда. А хочешь, я тебя встречу? А что, вот возьму и встречу! Подумаешь, ночь. Посижу где-нибудь, проболтаюсь. Чтобы ты не тащилась одна с чемоданами.

Мост кончился. Меня встретил воин в латах и в шлеме, со шпагой в руке. Кажется, он хотел шагнуть ко мне со своего круглого мраморного пьедестала.

Куда же мне теперь идти? А не все ли равно, куда? Пойду к Андрею. Он работает на улице Зодчего Росси. Пойду напрямик, через Марсово поле, потом к Михайловскому замку, но лучше, пожалуй, через Летний сад. Вон и решетка.

Обычно, когда я шел через Летний сад, то от входа сворачивал налево, ко дворцу царя Петра, потом к Фонтанке, ее набережной с узким парапетом. Слева старинная кованая ограда, местами погнутая, местами проржавевшая, а справа декоративные, аккуратно подстриженные кусты. Они выше моего роста. За ними я невидим, а мне хорошо видны серые высокие берега Фонтанки, мост, дома, деревья.

Вот и теперь я пошел по этому пути. Незаметно оказался около Невского проспекта, невдалеке от моста с бронзовыми конями.

«И вот, готовые мчаться в галоп, моста знаменитого кони, рванутся, и ветер ударит в лоб, и черт их тогда догонит», — вспомнил я строчки стихов Андрея. Он мне читал их однажды, когда мы шагали через мост. Прочел и сказал: «Больше стихов писать не буду. В двадцать четыре нужно быть, а не слыть. Не хочу больше заниматься стихоплетством, сочинять всякие там стишата, стишочки, стихоболтовню». Андрей любил иногда говорить иронически-возвышенно и так, будто в одном каком-нибудь главном слове смыслу было непомерно тесно. «Стихографоманов и так полно, — заявил тогда Андрей. — Стихи — услада для бледнолицых мальчишек. Проза — дело другое. Это масштаб, это мысль. Это поле, которое нужно пахать мужику. Посмотришь на Льва Толстого, сразу ясно, чем он занимается».

Я был удивлен. Почему Андрей так плохо относится к своим стихам? Они мне нравились. А вот его рассказы казались мне сложными, даже трудными для чтения. Я, правда, не знал, как написаны первые главы большого романа. Андрей начал его недавно. Сказал, что если преждевременно раскроешь секреты незавершенной работы — ничего не получится. А если ничего не получится, произойдет самое большое несчастье в его жизни, потому что роман должен быть о нашем времени, обо всем хорошем и плохом, о судьбе самого Андрея. О том, как он был беспризорником и за мелкую кражу его отправили в детскую исправительную колонию, а потом он стал учиться на слесаря в ремесленном училище и оказался в числе самых лучших выпускников, и о том, как он поступил в университет, но не смог учиться, заболела мать, нужно было работать.