Утро пятого дня - Алексей Ельянов

А спокойствия как раз у меня и не было. Не было и смелости. Все больше я остывал. Глупыми уже казались мне слова вызова. Я даже готов был простить Ковальчука. Ведь он не нарочно, не просто так взял да плеснул: его обрызгали, испортили ему чай, а я еще тут сунулся со своей ухмылочкой. Конечно, трудно такое стерпеть. И я бы, может быть, не выдержал.

Я вышел в гардероб. Прошелся даже туда и обратно по улице, а когда вернулся, оказалось, что взяться за ручку и открыть двери в мастерскую, куда так просто и легко вбегал я много раз, нет у меня теперь ни сил, ни воли.

Собрался с духом, открыл. Увидел сразу все: и большие закоптелые окна, и стол мастера на деревянном постаменте, и ребят перед ним; они собрались в кружок и не заметили, что я вошел, как будто не было ничего интереснее анекдота, который рассказывал Иван Колесников; увидел я и Володьку, в стороне от всех, рядом с токарным станком.

Но самым приметным, самым отчетливо видимым был мой обидчик. Он стоял между верстаком, облокотившись на черные, сомкнутые губы тисков, даже слегка развалился в свободной расслабленной позе.

Я шагнул и пошел. Медленно-медленно переступали мои ноги. Справа был Ковальчук, слева все ребята моей группы. Я шел по такой прямой линии, в которой не было еще ни «за», ни «против», я мог еще свернуть и в ту и в другую сторону, пока шел между тем, что было справа, и тем, что слева, шел, как лунатик по карнизу: говорят, стоит только крикнуть негромко, и он упадет.

Упал молоток с верстака. Все обернулись, вздрогнул и поднял голову Ковальчук. Взгляды наши встретились, я положил руки на бедра, как это делают баскетболисты во время передышки, качнулся вправо.

Когда раньше на дуэлях говорили «сходитесь», то это означало, что в конце концов стреляющих будет разделять пятнадцать, а то и двадцать шагов. До Ковальчука оставалось всего три шага, и каждый должен был сделать я сам, потому что Ковальчук все еще форсил передо мной своей выдержкой, уверенностью и силой. Или, может быть, он рассчитывал, что я подойду и бледными, пристыженными губами прошепчу слова прощения.

Нет, я этого не сделал. Драться, так драться. И раз нет иного выхода, нужно бить первым и наверняка. Важно только не спугнуть противника до удара. Я его не спугнул, я держал руки на бедрах до последнего мгновения. А потом быстро, с приседанием выбросил правый кулак. Я метил в квадратную большую челюсть. Не попал. Удар пришелся в грудь.

Ковальчук сгреб меня в охапку, сжал мои руки, приподнял над полом, и теперь все, что оставалось мне делать — дергаться, мотать головой и пинать его ногами. Должно быть, я громко и зло кричал.

— Ты чего это, шкет, влез к нему в лапы?! — услышал я окрик мастера. Его рука сердито дернула меня за ухо. Ребята засмеялись, загоготали. Я изо всех сил вцепился в руку мастера:

— Пустите!

— С кем ты драться надумал? — спросил мастер. — Ай, моська, знать, она сильна…

Ребята снова загоготали, а я не мог вынести этого, выскочил из мастерской и громко хлопнул дверью.

Отец, а ты каким был?

Куда идти? Куда бежать? На набережную к Малой Невке? Там забраться на штабеля бревен, чтобы никто меня не увидел, не нашел. Сидеть на бревнах и смотреть на другой берег, где нет ни красивых зданий, ни дворцов, а стоят закоптелые корпуса заводов и торчат над ними невысокие черные трубы.

Грустно и все-таки спокойно бывало мне одному на моей набережной с ее кисловатым запахом преющих бревен.

Выбежав из училища, я и направился к Невке. Но передумал. Не усидеть мне сегодня на одном месте. Я все время слышал голос мастера, видел его лицо, прищуренные колючие глаза.

Я всегда думал, что мастер мне друг. Когда он был рядом, я чувствовал себя спокойнее, увереннее. Я, наверное, даже любил мастера — он немного напоминал отца. Мне нравилась его быстрая походка, веселый нрав, смелость. Я видел однажды, как он мчал на мотоцикле по картофельному полю. Мотоцикл вертелся под ним вправо и влево, как взбесившийся конь, но мастер не сбавлял газ, пока не подлетел и не остановился круто перед заведующей библиотекой, самой красивой женщиной нашего училища. Он протянул ей букет ромашек. Это было эффектно. Я гордился мастером и никогда не думал, что он так зло скажет, так высмеет… За что?

А может быть, мастер всегда относился ко мне неважно, а я просто этого не замечал? Но если так — не видать мне седьмого цеха, загонят меня, куда Макар телят не гонял. Ну, что ж, не пропаду. Попрошусь в трампарк, к Андрею, если он еще не ушел с работы. А что? Пойду и попрошусь. Буду ремонтировать трамваи, работа не хуже других и денежная. Андрей говорит, что если не лениться, можно месяца через три купить новый костюм. Уж хватит, надоело носить эту застиранную гимнастерку, брюки со вздутыми коленями. Куплю себе рубашечку, галстук, приду в училище, пофасоню, пусть посмотрят.

Я шагал и шагал по тихим улицам. Видел и не видел прохожих, дома, деревья, небо. Когда мне бывало плохо, я часто так делал — шел, не выбирая пути. Во время таких блужданий по городу мне почти всегда вспоминались мать и отец. Я рассказывал им обо всем. Они радовались, огорчались, давали советы. Мать я помнил хуже. А вот отца…

Когда я вспоминал что-нибудь невеселое, на меня смотрели его грустные и беззащитные глаза. Я спрашивал:

«Отец, а ты каким был? Вспыльчивым или нет?» Отец молчал. «А тебя любили мальчишки? А ты делал что-нибудь такое, чего тебе не хотелось делать?» Отец молчал. «А ты был сильным, ты дрался?» И он ответил:

«Сильным я не был. Я был крепким. Я редко болел. Мог пролежать на снегу несколько часов и не простудиться».

«Я знаю об этом. Когда мы жили за городом, ты однажды пьяный долго лежал на морозе. Если бы мы с матерью тебя тогда не нашли, ты бы замерз».

«Да, это верно. Я много пил. Это даже удивительно, что я дожил до сорока восьми лет. Я оказался очень выносливым».

«Отец, я тоже выносливый. Когда мы всей группой бежали на три километра, я сказал себе, что не должен прийти последним, что пусть лучше задохнусь во время бега, но не останусь в хвосте. И я пришел вторым. Когда нужно делать что-нибудь интересное, я могу работать долго и не устаю, а если и устану, не буду жаловаться. Мне приходилось косить со взрослыми косцами — я не отставал, приходилось долго, день за днем работать драчевым напильником, снимать с неподатливого чугуна миллиметр за миллиметром, — я и тут не отставал. Мне нравится не отставать от других, быть первым. Нравится, когда меня хвалят. Я могу работать тогда, кажется, без передышки.

Но я не выношу обиды. Не могу ее стерпеть. Я готов убежать, хлопнув дверью, от самых близких людей, от всего, что мне дорого, убежать и оказаться ни с чем, лишь бы только быть подальше от моих обид и обидчиков. Это, наверно, плохо, отец? Я, наверно, очень самолюбив? А ты каким был?»

«Я тоже был таким же. Летишь, летишь, набираешь высоту и вдруг с маху вниз. И ничего уже не может тебя остановить, ни сердце, ни благоразумие. Это, конечно, плохо. Но с этим ничего не поделаешь. Это пришло ко мне от деда, а я передал тебе. Я много передал тебе такого, с чем трудно жить. Я, например, не мог долго усидеть на одном месте. Не умел долго заниматься одним и тем же делом. Работал каменщиком, сапожником, сварщиком, настройщиком роялей, был даже профессиональным певцом. Кажется, перепробовал все профессии, какие только есть на свете, но нигде, ни в чем не остался навсегда, накрепко, основательно. Мне все казалось, что мое настоящее дело и призвание не в том, и не в этом. А в чем оно было, я так и не знал и оттого чувствовал себя чужим в каждом новом деле».

«Что нужно сделать, отец, чтобы стать сильным, уверенным в себе?»

«Не знаю. Мне многое было дано, а ничего из меня не вышло. Я уж, видимо, был из такой породы…»

«Значит, и я из той же породы? Но я не хочу прожить, как ты. Что мне делать, чтобы избежать твоей судьбы? Да и нет у меня твоих способностей. Вот только написал несколько стихотворений, но это так… еще не знаю, что выйдет. Одно только теперь есть у меня навсегда — моя специальность слесаря. Значит, мне так теперь и быть слесарем? Набираться умения, опыта, и не менять специальности, как менял ты?»

«Да, я слишком часто перебегал с места на место, я искал чего-то лучшего. Искал дела, которое захватило бы меня по-настоящему, со всей страстью. Но оказалось, что главной моей страстью были пирушки. Я был веселым и компанейским парнем, играл на гитаре, пел — меня часто приглашали к застолью. А одного веселья для жизни мало. Я не жалуюсь. Но тебе такой жизни не желаю. Берись за что-нибудь одно и тяни до победы. И не пей! Бойся первых рюмок».

«Отец, я еще ни разу не выпивал. Вот скоро будет мой день рождения, тогда и выпью с друзьями. А насчет одного какого-нибудь дела… Боюсь, что я такой же, как ты. Мне всего хочется. И чтобы сразу. И чтобы не быть в хвосте. Мне хочется всюду побывать, как ты».

«Я всюду бывал как бродяга. Такого я тебе не желаю. Но ты походи на свою мать. После каждой неудачи или дурного поступка ты долго мучаешься. Тебе не повезло, что тебя, еще маленького, судьба оставила со мной, а не с матерью. В те дни я часто думал, до чего же тебе трудно со мной. Но я знал, что с другими тебе будет еще хуже, еще труднее».