Установленный срок - Энтони Троллоп

за мной.

– У вас самый прекрасно обставленный дом в республике, – сказал я, усаживаясь в двойное кресло и прикуривая сигару на внутренней веранде.

– Да, да, – ответил он, – здесь довольно уютно.

Он был явно меланхоличен и знал, с какой целью я приехал.

– Я не думаю, что в старой стране хоть одна девушка была обеспечена лучше, чем Ева. – сказал я, желая утешить его и в то же время подготовить к тому, что должно было быть сказано.

– Ева – хорошая девушка, добрая девушка. Но я совсем не уверен в этом молодом человеке, Абрахаме Граундле. Жаль, президент, что ваш сын не родился на несколько лет раньше.

На этот момент мой мальчик был на полголовы выше молодого Граундла, и гораздо лучшим образцом британульца.

– Но теперь, я полагаю, уже слишком поздно говорить об этом. Мне кажется, что Джеку даже в голову не приходит посмотреть на Еву.

Это был взгляд на дело, который, конечно, показался мне странным, и, похоже, свидетельствовал о том, что Красвеллер постепенно становится пригодным для колледжа. Если он не смог увидеть, что Джек безумно влюблен в Еву, то он вообще ничего не мог видеть. Но в данный момент я приехал в Литтл-Крайстчерч не для того, чтобы поговорить с ним о любовных делах двух детей. Меня беспокоило кое-что бесконечно более важное.

– Красвеллер, – сказал я, – мы с тобой всегда были согласны в этом великом вопросе Установленного срока.

Он посмотрел мне в лицо умоляющими, слабыми глазами, но ничего не сказал.

– Твой срок скоро наступит, и я думаю, что нам, как дорогим любящим друзьям, следует научиться обсуждать этот вопрос по мере его приближения. Я не думаю, что кому-то из нас следует бояться этого.

– Это все очень хорошо для тебя, – ответил он. – Я ведь старше тебя.

– На десять лет, я полагаю.

– Думаю, около девяти.

Это могло произойти из-за его ошибки в определении моего точного возраста, и хотя я был удивлен ошибкой, я не обратил на нее внимания.

– Вы не ведь не противник закона в его нынешнем виде? – спросил я.

– Могло бы быть и семьдесят лет.

– Все это мы уже обсудили, и вы дали свое согласие. Оглянитесь на мужчин, которых вы можете вспомнить, и скажите мне, на скольких из них жизнь не легла бременем в семьдесят лет?

– Люди такие разные, – сказал он. – Насколько можно судить о собственных способностях, я никогда не мог управлять своим бизнесом лучше, чем сейчас. Гораздо лучше, чем я могу сказать о молодом парне Граундле, который так хочет занять мое место.

– Мой дорогой Красвеллер, – ответил я, – не могло быть и речи о том, чтобы так устроить закон, чтобы варьировать срок в соответствии с особенностями того или иного человека.

– Но при таких суровых переменах, вы должны были посоветоваться со старшими.

Это было ужасающе для меня, что он, первый, кто получит из рук своей страны великую честь, предназначенную для него, уже позволил своему разуму восстать против нее! Если он, который когда-то был таким горячим сторонником Установленного срока, теперь повернул назад и выступил против него, как можно ожидать, что другие, которые должны были последовать за ним, сдадутся, пребывая в соответствующем состоянии духа? И тогда я свободно высказал ему свои мысли.

– Вы боитесь ухода? – сказал я, – – боитесь того, что должно прийти, боитесь встретить как друга то, что вы должны встретить так скоро?

Я сделал паузу, но он сидел и смотрел на меня, не отвечая.

– Бояться ухода – разве это не самое большое зло в нашей жизни, коль оно необходимо? Разве Бог мог привести нас в этот мир, намереваясь так его покинуть, чтобы сам акт этого был воспринят нами как проклятие, настолько ужасное, что сведет на нет все блага нашего существования? Может ли быть, чтобы Тот, Кто нас создал, предполагал, что мы будем так относиться к своему уходу из мира? Учителя религии пытаются примирить нас с этим, и в своем тщетном рвении стараются добиться этого, представляя нашему воображению адский огонь, в который должны попасть девяносто девять человек из ста, и лишь одному будет позволено спастись на небесах, которые едва ли можно сделать более привлекательными для нас! Разве так можно успокоить человека при мысли о том, что он покинет этот мир? Но для нашего достоинства как людей необходимо, чтобы мы нашли способ сделать это. Лежать, дрожа и трясясь на кровати в ожидании черного ангела смерти, не подходит моей мужественности, которая ничего не боится, которая не боится и не будет бояться ничего, кроме своих собственных грехов. Как нам лучше подготовиться к тому дню, которого, как мы знаем, не избежать? Это вопрос, который я всегда задавал себе, который задавали себе вы и я, и на который, как мне казалось, мы уже ответили. Давайте превратим неизбежное в то, что само по себе будет считаться славой для нас. Давайте научим мир смотреть в будущее с надеждой, а не с замиранием сердца. Я думал, что трону многих, не красноречием моих слов, но энергией моих мыслей; и вы, о мой друг, всегда были тем, кого я имел величайшую радость иметь рядом с собой как соратника моих устремлений.

– Но я на девять лет старше вас.

Я снова пропустил мимо ушей один год, прибавленный к моему возрасту. Теперь в такой пустяковой ошибке не было ничего страшного.

– Но вы все равно согласны со мной в том, что касается фундаментальной истины нашего учения.

– Полагаю, да, – сказал Красвеллер.

– Полагаю! – повторил я. – Это все, что можно сказать о философии, которой мы посвятили себя и в которой нет ничего ложного?

– Она не научит никого думать, что лучше жить, чем умереть, пока он в состоянии выполнять все функции жизни. Было бы очень хорошо, если бы вы могли устроить так, чтобы человека сдавали на хранение, как только он становится абсолютно немощным.

– Некоторые мужчины становятся немощными в сорок лет.

– Тогда поместите их на хранение, – сказал Красвеллер.

– Да, но они не признаются, что немощны. Если человек слаб в этом возрасте, он думает, что с годами он вновь обретет силу молодости. На самом деле, должен быть определенный период. Мы обсуждали это пятьдесят раз и всегда приходили к одному и тому же выводу.

Он сидел неподвижно, молчаливый, несчастный и растерянный. Я видел, что у него на уме что-то такое, чему он едва ли осмелится дать слова. Желая ободрить его, я продолжил.

– В конце концов, у вас есть еще целых двенадцать месяцев, прежде чем