В пьянящей тишине - Альберт Пиньоль

Что же касается объективного положения вещей, то я не строил в этом отношении никаких иллюзий. Для начала, я ничего не знал об этих чудовищах. Исходя из этого и учитывая инструкции учебников по военному делу, я мог рассчитывать на самые неблагоприятные условия ведения борьбы. Они будут нападать и днём, и ночью? Всё время? Организовываясь в группы? Беспорядочно, но настойчиво? Сколько времени я мог им противостоять — в одиночку против толпы? Естественно, очень недолго. Батису, правда, удалось выжить. Но у него за плечами опыт, которым я не располагал. А ещё у него был маяк — настоящая крепость: чем больше я рассматривал свой дом, тем более ничтожным он мне казался. Одно можно было заключить без тени сомнения: о судьбе моего предшественника я никогда ничего не узнаю.

Как бы то ни было, мне оставалось только придумать систему обороны. И если маяк Батиса представлял собой укрепление по направлению к небу, то я мог создать заграждение на земле. Идея заключалась в том, чтобы окружить дом рвом, наполненным острыми кольями. Тогда чудовища не смогут приблизиться. Но откуда мне было взять время и энергию? Чтобы вырыть такую траншею, требовались титанические усилия. С другой стороны, чудовища были проворнее пантер — я в этом смог убедиться, — и ров надо было сделать широким и глубоким. Я же испытывал крайнее изнеможение: с момента приезда на остров я не сомкнул глаз. Кроме того, если я буду постоянно работать и защищать свой дом, у меня не останется ни одной минуты отдыха. Передо мной со всей ясностью вырисовывалось два выхода: погибнуть от лап чудовищ или сойти с ума от физического и умственного истощения. Не надо быть гением, чтобы понять, что оба пути заканчивались в одной точке. Я решил максимально упростить работу. Для начала надо вырыть ямы перед окнами и дверью. Я надеялся, что этого будет достаточно. Выкопав полукруглые траншеи, я принялся заострять ножом концы веток и вкапывать их остриями вверх. Многие из них я принёс с берега моря. Пока я собирал их у самой воды, мне пришло в голову весьма логичное заключение. Всё — и формы тел чудовищ, и перепончатые лапы — указывало на то, что они выходцы из океанских глубин. В таком случае, сказал я себе, огонь будет примитивным, но весьма действенным оружием. Теория противостояния стихий, вот именно. Всем известно, что любые звери инстинктивно боятся огня. Каково же должно быть его воздействие на амфибий?

Чтобы укрепить свою линию обороны, я сложил поленницы брёвен, добавив туда свои книги. Бумага горит быстрее, но пламя от неё ярче. Быть может, так мне удастся сильнее напугать их. Прощай, Шатобриан![3] Прощайте, Гёте, Аристотель, Рильке и Стивенсон! Прощайте, Маркс, Лафорг[4] и Сен-Симон! Прощайте, Мильтон, Вольтер, Руссо, Гонгора и Сервантес! Дорогие друзья, моё величайшее вам почтение, но восхищение перед вашим дарованием не имеет ничего общего с исключительными обстоятельствами, поймите меня правильно. Я улыбнулся в первый раз с начала драмы, потому что, пока складывал поленницы, поливал их бензином и рыл углубление в земле, чтобы соединить их с будущим костром, я пришёл к выводу, что одна жизнь, в данном случае как раз моя, стоила творений всех гениев человечества, философов и писателей.

И наконец, дверь. Если я вырою яму перед входом и заполню её кольями, передо мной возникнет совершенно очевидная проблема, а именно: я закрою ход самому себе. Поэтому прежде всего я занялся изготовлением деревянного помоста, который мог бы служить в качестве съёмного перехода. Силы мои были на исходе, я чувствовал себя на грани изнеможения. Я выкопал ямы под всеми окнами, собрал ветки на берегу, сделал из них колья и вкопал их в землю. На второй линии обороны, чуть дальше от дома, сложил кучи брёвен и книги, соединив их шнуром, пропитанным бензином. Солнце садилось. Меня можно осудить за недостаток идей, но вряд ли можно обвинить в отсутствии инстинктов; наступала ночь, и чутьё моих далёких предков подсказывало мне, что это пора царствования кровожадных существ. „Не спи, не спи, — говорил я себе вслух, — только не засыпай“. Запасы воды были невелики, поэтому я плеснул себе в лицо холодного джина. Теперь оставалось только ждать. Ничего не происходило. Я залечил пузыри, которые вздулись у меня на руках, когда я хватал горящие брёвна, и царапины на шее от когтей этих чудовищ. Яма перед дверью не была закончена. Но это меня волновало меньше всего. Сдвинув ящики с вещами, я устроил прочную баррикаду. Мои воспоминания устремились в Ирландию, в дни уличных боёв, когда над булыжными мостовыми взвились знамёна. Но в тот момент я, вне всякого сомнения, предпочёл бы морским чудовищам все королевские войска вместе взятые.

Я уже говорил, что письмо моих бывших начальников едва не убило меня. Можно сказать и так. Из-за этого письма я не распаковал два последних ящика. Я сделал это сейчас, просто из боязни расслабиться и потерять контроль над собой. Совершенно ясно, что никто и нигде не испытывал такой радости, раскрыв какую-нибудь коробку. Я поднял крышку, разорвал картон и увидел внутри переложенные соломой две винтовки ремингтон. Во втором ящике было две тысячи пуль. Я опустился на колени и заплакал, как ребёнок. Разумеется, это был подарок капитана. Во время плавания мы не раз обменивались мнениями по разным вопросам, и ему было известно, что я ненавидел войну и военных. „Это неизбежное зло“, — говорил он мне. „Но хуже всего то, — отвечал ему я, — что военные как дети: воинская слава, обретённая в боях, служит им только для того, чтобы рассказывать о них“. Мы много раз разговаривали об этом долгими вечерами, и он прекрасно знал, что я отверг бы его предложение оставить мне огнестрельное оружие. Поэтому в последнюю минуту он молча добавил эти два ящика к моему багажу. Одним словом, если бы в моём распоряжении было пятьдесят человек, таких как этот капитан, я бы основал новую страну, родину для всех, и дал бы ей имя — Надежда.

Наступили сумерки. Зажёгся маяк. Я послал проклятие Батису, Батису Каффу. Человеческая низость для меня будет носить его имя во веки веков. Даже если он сумасшедший, это не умаляет его вины. Самым главным для меня было то, что он знал о существовании чудовищ и оставил меня в неведении; я ненавидел его со всей яростью бессилия. Мне хватило времени просверлить в ставнях маленькие отверстия, которые позволяли высунуть наружу ствол винтовки. Над ними я прорезал длинные и узкие щели, чтобы наблюдать за чудовищами, не открывая ставен. Однако снаружи ничего не происходило: никакого движения, никакого подозрительного шороха. Через окно, которое выходило на море, я мог видеть песчаный берег. Водная гладь была спокойна, и волны не бились яростно о берег, а тихо ласкали песок. Странное нетерпение охватило меня. Если уж им суждено прийти, пусть бы приходили скорее. Я сгорал от желания увидеть сотни чудовищ, атакующих дом. Мне хотелось расстреливать их одного за другим. Любое сражение было лучше, чем это томительное ожидание. Карманы моего бушлата были набиты пулями. Их тяжесть придавала мне сил и успокаивала. Блестящие пули цвета меди в правом кармане, пули в левом, пули в нагрудных карманах. Даже в рот я положил пару пуль. Я сжимал винтовку с такой силой, что вены вздулись на руках голубыми ручейками. За поясом, которым я подпоясал бушлат, были нож и топор. Наконец, как того следовало ожидать, они явились.

Сначала на морской глади показались головы, плывущие к берегу. Их можно было принять за буйки. Они двигались плавно, со скоростью акульих плавников. Их было десять, двадцать — не знаю точно: скопище здесь, скопище там. Выходя из воды, они превращались в рептилий. Их мокрая кожа наводила на мысль о литых чугунных фигурах, облитых растительным маслом. Они проползали несколько метров, а потом вставали в полный рост и становились прямоходящими существами. Однако при движении они слегка наклонялись вперёд, как это делает человек, идущий против сильного ветра. Я вспомнил о шуме дождя прошлой ночью. Их перепончатые утиные лапы оказались вне родной стихии. Они вдавливали в песок крупную гальку, разбросанную волнами по берегу, оставляя за собой глубокие следы, словно шли по свежему снегу. Из их пастей вырывался шёпот заговорщиков. Я не выдержал. Открыв окно, я бросил наружу горящее полено, от которого зажёгся бензин, дрова и горы книг, потом закрыл ставни. И стал стрелять через бойницу, не целясь. Существа бросились врассыпную; они прыгали, как обезумевшая саранча в преисподней, и яростно стрекотали. Ничего нельзя было различить за языками огня, которые сначала вздымались очень высоко. За границей пламени иногда вырисовывались их тела: чудовища прыгали в своей бесовской пляске; я тоже вопил. Они то подскакивали, то пригибались, то собирались вместе, то рассыпались в разные стороны, пытались подобраться к окнам и отступали. Чудища, множество чудищ, и ещё, и ещё. Здесь и там, там и здесь. Я перебегал от одного окна к другому, высовывал ствол ружья и стрелял не целясь, — один выстрел, два, три, четыре. Заряжая винтовку, я проклинал их, как варвары проклинали Рим, потом снова стрелял и опять заряжал. Так прошло несколько часов, а может быть, минут — не знаю.