В пьянящей тишине - Альберт Пиньоль

Прочитав письмо, я оставил затею распаковывать ящики. Силы покинули меня. Я опустился на деревянный табурет, будто пробежал много километров. Что мне было делать? Я подумал, что сейчас неподходящее время для уныния. С грустью нельзя справиться, сидя на одном. месте, а потому решил действовать энергично. Мне показалось, что неплохо было бы пройти ещё раз до другого конца острова. Даже если мне не удастся помириться со смотрителем маяка, по крайней мере, я немного проветрюсь и разгоню воспоминания. Возможно, этот субъект и не был помешанным, просто в момент нашего прихода на него что-то нашло. Я был готов извинить его. В самом деле, капитан бесцеремонно вторгся в его жилище и наскочил на него с наглостью крикливого петуха. К тому же мы застали его спящим. Всякий ответственный смотритель маяка спит днём, а работает ночью, наблюдая за тем, чтобы не отключился свет. На корабле мы привыкли к постоянному контакту с другими людьми; это было неизбежно и иногда переходило границы приличий. Он не привык к такой фамильярности. И, вероятно, изумился, когда перед его глазами возникли незнакомые люди — там, на краю света.

Единственной отдушиной острова был лес. Но чем дальше я углублялся в его заросли, тем больше он казался мне проявлением какой-то замершей жизни, возникшей случайно, несмелой и нелепой. Кустарники, например, протягивали вперёд толстые ветки, которые казались очень твёрдыми. Но когда я сгибал их, отводя от лица, они ломались как морковки. Если наступит зима, мороз расплющит все эти деревья своим молотом. Лес наводил на мысли о войске, которое расписывается в своём поражении прежде, чем начать битву. На половине пути я немного задержался, увидев большую мраморную плиту, из которой выходил бронзовый жёлоб. Она была покрыта по краям чёрным мхом, и рядом с ней лежал огромный валун.

Других возвышений поблизости не было, и за плитой скапливалась вода. Струйка непрерывно стекала по жёлобу в большое жестяное ведро, переливаясь через край. Второе ведро, пустое, ждало рядом своей очереди. Я понял, что передо мной был источник, который снабжал маяк водой.

Интересно, каким образом мы выбираем объекты, на которые направляем свой взгляд? Когда я в первый раз шёл по этой тропинке с капитаном, источник остался незамеченным. Мы не обратили на него внимания, потому что искали нечто более важное. Но сейчас я был в одиночестве, в полном одиночестве, и бронзовая трубочка, изрыгавшая воду, представляла для меня огромный интерес. Я подошёл поближе и прямо над ней увидел слова, написанные корявыми буквами. Надписи гласили:

Батис Кафф проживает тут.

Батис Кафф построил этот источник.

Батис Кафф написал эти слова.

Батис Кафф умеет постоять за себя.

Батис Кафф — властелин океанов.

Батис Кафф имеет всё, что желает, и желает лишь того, что имеет.

Батис Кафф — это Батис Кафф, и Батис Кафф — это Батис Кафф.

Dixit et fecit.[1]

Я ему посочувствовал. Прощайте, надежды на жизнь в мире и согласии. Плита говорила мне о расщеплённом сознании, которое невозможно было восстановить. Я не придумал для себя никакого более полезного занятия, а потому продолжил свой путь по дорожке, которая вела к маяку. Когда я оказался у подножия башни, дверь оказалась заперта.

— Эй, эй! — прокричал я, подражая капитану.

Никто не ответил; до меня доносился только шум волн, которые накатывались на камни у самого берега. Я подумал о надписи над источником. Мне показалось, что этот человек обладал завышенным самомнением, раз все предложения начинались с его имени. Была ли причиной тому ничтожность его личности или самовлюблённость — эти недостатки достаточно часто сопутствуют друг другу — одно было ясно: он во что бы то ни стало хотел самоутвердиться. Я решил действовать по-другому и несколько раз позвал его по имени.

— Батис! Батис! — прокричал я, сложив руки рупором. — Батис, Батис! Эй, Батис! Эй! Откройте, пожалуйста. Я новый метеоролог!

Никакого ответа. На высоте шести или семи метров над дверью был балкон. Я смотрел туда в надежде увидеть его фигуру. Этого не случилось, однако мой пристальный взгляд отметил некоторые интересные детали. Например, я увидел, что вокруг балкона были добавлены какие-то колья. Во время прошлого визита я подумал, что это кое-как сколоченные леса для ремонта. Я ошибался. Сооружение не воспроизводило структуру металлических прутьев, которые соединяли стену маяка и основу балкона. Колья были очень острыми. На самом деле эта конструкция закрывала весь балкон, превращая его в подобие защитного укрепления. Подул ветер, и до меня донёсся металлический перезвон. По земле у самого подножия я заметил верёвки, закреплённые на толстых штырях. На верёвках были подвешены пустые жестянки, во многих местах по две рядом. Ветер ударял их друг о друга и о стены; звук напоминал звон коровьего ботала. Другие детали также не поддавались объяснению: промежутки между камнями кладки были забиты гвоздями, причём шляпки прятались в щелях, а острия торчали из стены. Повсюду щетинились гвозди и осколки стекла, несметное число осколков. Тщедушное солнце заставляло их отбрасывать зелёные и красные отсветы. Чуть выше стёкол и гвоздей не было. Начиная с высоты, на которую мог бы подняться человек, используя лестницу средних размеров, щели между камнями были заделаны какой-то самодельной замазкой: это придавало маяку сходство с постройками инков, с их гладкими стенами. Даже ноготь ребёнка не смог бы здесь за что-то зацепиться. Я обошёл маяк: всё здание было укреплено этим нелепым способом. Когда я снова подошёл к двери, то увидел на балконе Батиса. Он целился в меня из двустволки. В первую минуту я растерялся, но быстро взял себя в руки.

— Здравствуйте, Батис. Вы меня помните? — сказал я. — Я хотел с вами поговорить. Ведь мы как-никак соседи. Необычное соседство, вы согласны?

— Если подойдёте ближе — стреляю.

Мой опыт подсказывал мне, что, когда один человек собирается убить другого, он ему не угрожает, и что когда один человек угрожает другому, то не собирается его убивать.

— Будьте благоразумны, Батис, — настаивал я. — Скажите что-нибудь более любезное.

Он не отвечал, продолжая целиться в меня с балкона.

— Когда кончается ваш контракт? — спросил я, чтобы не молчать. — Скоро приедет смена?

— Я вас убью.

Мне также было ясно, что если человек не хочет говорить, только пытка может развязать ему язык. А мне не хотелось никого пытать. Я пожал плечами и медленно пошёл прочь. У кромки леса я оглянулся: Батис по-прежнему стоял на балконе, раздвинув ноги и сохраняя стойку альпийского стрелка. Даже левый глаз его был зажмурен.

* * *

Остаток дня прошёл как обычно. Я закончил уборку в доме. Меня вдруг охватило странное чувство. Я прикусил нижнюю губу до крови, не сознавая, что делаю. Потом откупорил бочонок с коньяком, полностью отдавая себе в этом отчёт. Наполовину пьяный, наполовину трезвый, наполовину грустный и наполовину весёлый, я развёл огонь в камине. Курил и кидал окурки в огонь. Немало поэтов воспели тоску по родине. Я никогда не был ценителем поэзии. Мне кажется, что боль — это состояние, которое предшествует языку, а потому всякая попытка выразить её обречена на провал. А кроме того, у меня не было родины.

Я питал свои мысли молоком меланхолии, пока не наступила темнота. В этих краях ночь не предупреждает о своём приходе, она нападает сразу и празднует победу. Внезапный испуг: полутьма моего жилища вдруг осветилась вспышкой яркого белого света, который тут же потух. Это маяк. Батис включил огни, и сноп света начал вычерчивать свои круги, каждый раз выхватывая из темноты мою комнату. Одно было непонятно. Луч попадал прямо в окна. Это означало, что угол его падения был очень мал, а потому для кораблей в открытом море никакого проку от него не было. „Какой дикий человек“, — подумал я. Возможно, он приехал на остров в поисках одиночества. Но его поведение в этих условиях было за пределами нормального. С моей точки зрения, подлинное одиночество — это внутреннее состояние, и оно отнюдь не исключает любезности по отношению к тем, кто волею случая оказался с тобой рядом. Он же, напротив, относился ко всем людям как к прокажённым. Как бы то ни было, в тот момент странности Батиса меня мало интересовали.

Я помню, что зажёг керосиновую лампу, сел за стол и принялся составлять распорядок дня. До сих пор вижу перед собой эту картину. В глубине — камин, я за письменным столом на противоположном конце помещения. Справа от меня входная дверь и моя койка, очень похожая на корабельную. С другой стороны у стены — ящики и сундуки, порядок во всём. Вдруг издалека послышались какие-то тихие шорохи. Это напоминало немного стук козьих копыт, когда стадо проходит где-то вдали. Сначала я принял звуки за шум дождя — так падают крупные редкие капли. Я встал со своего места и подошёл к окну. Дождя не было. Полная луна рассыпала свои блёстки по морской глади. Её лучи освещали ветви, воткнутые в песок пляжа. Их можно было принять за застывшие конечности людей, а вся композиция наводила на мысли об окаменевшем лесе. Но дождя не было. Я не придал этому никакого значения и снова сел за стол. И тут я увидел это. Это. Помню, мне подумалось, что помутившийся рассудок играет со мной злую шутку.