Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена

А Ромка возвращался домой. За ужином едва мог внятно отвечать матери на ее расспросы, потому что мыслями все еще оставался там, в Черемуховом переулке. И что бы ни делал — читал ли книгу, смотрел ли с матерью фильм или пытался уснуть — перед глазами пеленой стояло Олино лицо, огромные серо-зеленые глаза и чуть приоткрытые, так влекущие его, губы. Это было как дурман, как сладкий морок, от которого и не хотелось избавляться. А утром, наспех позавтракав, он снова мчался на центральную площадь.

Однажды Оля не пришла — был дождь, с ночи шел. И за пустыми прилавками стояла лишь одинокая тетка в дождевике. Ромка покрутился и, разочарованный, вернулся домой. Он едва перетерпел тот день, не зная, куда себя деть, чем заняться, как дождаться… Досадовал, что у Олиных родителей нет домашнего телефона, так бы хоть голос ее услышать.

Он бы и примчался сам, дождь ему не помеха. Но как ее из дома вызвать? Там ее отец, а Оля его боится до беспамятства.

— Нельзя, чтобы отец нас увидел. Он у нас очень суровый, — рассказывала Оля еще тогда, когда Ромка спросил, почему нельзя проводить ее прямо до дома. — Такой, знаешь, закостенелый домостроевец. Ему надо, чтобы все было по его указке, чтобы все его слушались беспрекословно. Он всех нас в ежовых рукавицах держит. Даже маму. И бабушка его боялась, когда жива была. В общем, никому спуску не дает. У него все должны только работать. Ну и вот учиться еще. И никаких развлечений. Пашку, моего брата, он в шестом классе сейчас, ремнем лупит за все подряд. А маме потом не разрешает даже подойти к нему утешить. А лупит так, что бедняга потом сидеть не может.

— Ужас какой. А тебя?

— А меня — нет, я — хорошая.

— Ты не просто хорошая, ты — лучше всех, — улыбнулся Ромка. — Но все равно дикость какая-то. В наше время в нашей стране как такое возможно?

Ромка удивлялся совершенно искренне, такое он встречал разве что в книгах.

— Да разве ж у одних нас так? Нет, ты не подумай, папа не плохой. Мама вот говорит, что лучше строгий, чем если бы пил, как другие, или гулял. Или что еще. Он вот баню новую сам построил. И вообще все в дом. Работящий очень. Что угодно починить может. Только вот требовательный сильно. Ну и иногда страшный, когда рассердится. И… безжалостный.

— А почему тебе нельзя со мной ходить? Что в этом плохого? Мы же просто… общаемся.

Оля тогда замялась. Ей явно не хотелось отвечать, но в то же время, наверное, не желала оставлять какие-то недомолвки между ними.

— Я тебе расскажу, только это секрет! Правда, многие и так догадываются, соседи — так точно. Но все равно — ты никому не говори. Хотя это давно было, несколько лет назад, Пашка еще в школу не ходил. Так что уже подзабылось.

Она замолкла ненадолго, словно собираясь с духом.

— В общем, у меня же была старшая сестра. Аня. Она другая была, смелая. Папу не боялась. Ну, может, боялась, но не так, как мы все. Вот он запрещал ей ходить в клуб на дискотеки, а она ходила. Тайком от него. Через окно потом назад пробиралась. Но однажды она сильно задержалась, почти до утра. Отец тогда полночи на маму орал, хотя мама тут при чем, да? А когда Аня вернулась, еще накрашенная такая, в мини, отец прямо из себя вышел. А, ну еще она там, наверное, выпивала с подругами, а он учуял. В общем, отхлестал ее ремнем. По рукам, по плечам, ну куда придется. За волосы еще оттаскал. Сказал, мол, теперь вообще чтоб ни шагу за порог без его позволения. А Аня на следующий день, пока отец был на работе, собрала сумку и ушла из дома. Она уже тогда училась в техникуме на парикмахера. И стала жить в общаге на Заводской. Отец всех собак тогда на маму спустил. Как будто это она виновата! Но попробуй ему слово скажи…

Оля снова взяла небольшую паузу, видимо, начиналась самая тяжелая часть истории.

— А потом пошли слухи, что она стала крутить с каким-то мужиком. Женатым. Он, типа, к ней в общагу ходил, на ночь оставался, и ее из-за этого выселили. Там такое нельзя. Нарушение правил. Куда она из общаги перебралась — мы не знали. Мама ходила ее искала. Втайне от отца, конечно. Потом плакала полдня. Я спрашивала, что случилось. Но она только сказала, что Аня себе жизнь сломала и не дай бог папа узнает. А спустя месяц Аня вернулась. Ну, то есть пришла с сумками, попросилась пустить домой. Сняла пальто, а у нее живот уже видно. И отец… он ее выгнал. Представляешь? Мама плакала, просила оставить Аню, так он тогда чуть и маму не ударил, такой был разъяренный. Орал на Аню, что она — гулящая и позор семьи. Что лучше никакой дочери, чем такая. Ну и сказал, где нагуляла — туда и иди. Но он мог проораться и потом успокоиться. И в конце концов уступить, ну, разрешить остаться, если бы она прощения попросила, если бы пообещала хорошо себя вести. Мама ее умоляла. Догнала ее во дворе и упрашивала. Но Аня гордая. Ушла. Насовсем. А отец и правда ее из жизни вычеркнул. Даже говорить про нее не разрешает. Отрекся, понимаешь? От собственной дочери. Будто ее и не было.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— А где сейчас твоя сестра?

— Умерла, — вздохнула Оля.

— Ничего себе… Мне жаль. А ребенок… она родила?

— Нет, — покачала головой Оля. — Там какая-то мутная история была. Мама подозревает, что Аня хотела сделать аборт, подпольно, ну и… вот.

— А зачем подпольно? Какой-то прошлый век… прости. Сейчас ведь можно в больнице, если уж на то пошло.

— У нее срок вышел. Ну, там есть какие-то сроки, когда еще можно. А у нее уже было нельзя. Я точно не знаю, как там и что было. Она же уехала из Кремнегорска. Мы узнали про нее, когда она уже в больнице лежала с перитонитом. Не у нас, в Копищево. Мама туда, конечно, сразу отправилась, но Аню не спасли. Там ее и похоронили. А отец… он денег маме дал на дорогу, ну и так, но сам не поехал. Даже на похороны. И ни разу про нее не вспоминал больше. Говорю — просто вычеркнул. Вот такой он человек.

Так что после Олиного рассказа Ромка просто не мог подвести ее под монастырь, пусть его и снедало жгучее желание увидеться.

Оставалось только ждать и надеяться, что завтра чертов дождь закончится, и они встретятся как прежде. И ему повезло — к вечеру уже распогодилось. И утром Ромка снова мчался на рынок, счастливый, что они наконец встретятся после бесконечно долгого дня разлуки.

Правда, тем же вечером Олин отец все-таки их увидел. Вышел за сигаретами и застал в трех дворах от дома.

Ромка заметил, как Оля мгновенно побледнела, словно в ней вдруг не осталось ни кровинки. Даже губы побелели. А огромные глаза наполнились страхом. Ему и самому стало не по себе, когда хмурый, под два метра ростом, мужик в промасленной рабочей спецовке остановился рядом с ними и, скрестив руки на груди, буквально вперился в него мрачным взглядом.

Ромка тоже молчал и тоже его разглядывал.

— Папа, это Рома Стрелецкий, — пролепетала Оля. — Он меня проводил до дома.

Наконец Олин отец посмотрел на дочь. Потом красноречиво — на табличку с номером на чужих воротах, возле которых они стояли.

— До дома? Ты забыла, где живешь?

— Я… мы… просто не дошли пока.

— Марш домой.

— Пап, — Оля в отчаянии посмотрела на Ромку, и он понял: она боялась за себя, но еще больше — за него.

— Марш, я сказал, — рявкнул он. — Или кто-то слов не понимает?

Она, едва не плача, поплелась домой, оглядываясь на каждом шагу.

Отец еще несколько секунд молчал, продолжая давить Ромку тяжелым взглядом, словно, желая запугать его без слов. Впрочем, для Ромки он все равно был всего лишь угрюмым, недобрым мужиком. И не будь он отцом Оли, Ромка бы попросту развернулся и ушел. А так — тоже стоял и изучал его немигающим взглядом, словно интуитивно чувствовал, что ему надо выдержать этот молчаливый зрительный поединок.

Отец сдался первым.

— Значит, так. Если ты с моей дочерью… если что-то ей сделаешь… если опозоришь ее, — он произносил фразы урывками, будто с трудом подбирал нужные слова, но все равно выходило зловеще. — Даже твоя мать тебе не поможет. Ясно?

Ромка промолчал, продолжая смотреть на него исподлобья. Пусть не думает, что он дрогнул, что боится его. И хотя он искренне считал, что скорее умрет, чем обидит или, уж тем более, опозорит Олю, но убеждать в этом ее отца он не собирался.