Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена

— Не будет этого.

— Потому что, — продолжала мать, будто и не слышала его, — эта Оля — никакая. Полный ноль.

— Ты целый час над ней глумилась и считаешь, что знаешь ее? Она просто стеснялась…

— В том, что она стеснялась, как раз нет ничего плохого или странного. Но беда в том, что ей ничего от этой жизни не нужно. А ты сам знаешь, что когда нет развития, идет обратный процесс. И твоя Оля — просто миленькая пустоголовая овечка. И с возрастом все будет только хуже.

— Это только твое предвзятое мнение. Оставь его лучше при себе. И Оля, кстати, очень хорошо учится.

— Это мнение со стороны. Предвзят у нас ты. Ну, Ром, ты же сам читал Чехова. Вспомни Машу Шелестову из «Учителя словесности». Оля — просто ее воплощение. Поначалу она будет смотреть тебе в рот, впадать в щенячий восторг от любого знака внимания с твоей стороны, на праздники будет вязать тебе варежки, ну или носки, и вообще будет демонстрировать, какая она хорошая хозяйка. Постарается как можно раньше залететь, потому что такие искренне верят, что ребенок — это гарантия замужества. Хотя с тобой это наверняка так и есть. Потом все ее разговоры будут только о кастрюльках, соленьях-вареньях и сериалах на первом канале. Быт сам по себе скучен, но с ней это будет тоскливая, беспросветная трясина. Хотя ты слишком умный, чтобы до этого этапа дотянуть. Только, друг мой, не забывай пользоваться презервативами…

Спорить с матерью бесполезно, лучше не обращать внимания, не слушать, не реагировать, твердил себе Ромка. Она знать не знает Олю, а туда же прет напролом со своими циничными суждениями…

Он метнул в нее тяжелый, мрачный взгляд и, не говоря ни слова, ушел в свою комнату. И даже заперся — хотя мать и так не имела привычки к нему соваться.

***

Мать и правда не вмешивалась в их отношения. В гости больше не приглашала и даже не поинтересовалась у него ни разу: «Как там твоя Оля?». Она словно забыла про нее, убежденная, что вскоре Ромка и сам прозреет. А нет — так летом ему все равно ехать в Москву, поступать, и эта Оля отпадет сама собой.

Единственный раз за весь учебный год между ними всплыло ее имя — когда Оля подарила Ромке на Новый год варежки, которые связала сама из хорошей, темно-серой пряжи.

Мать как-то увидела их у него и сразу спросила насмешливо: «Олина работа?».

Он не ответил, убирая рукавицы в карманы куртки. Но мать многозначительно кивнула, мол, ну вот, я же говорила, скоро пойдут кастрюльки, пеленки и сериалы на первом.

Но даже тогда она лишь насмехалась, неприятно, но безвредно. И в общем-то до мая в их отношения не лезла.

Взрыв случился, когда Ромка заявил, что ни в какую Москву поступать он не поедет, а останется здесь, в Кремнегорске. И учится будет в местном пединституте вместе с Олей, которая поступит через год…

11

Изо дня в день мать неустанно вдалбливала Ромке, какой он, оказывается, беспробудный идиот. Неистовствовала, угрожала, выдвигала ультиматумы, а то, наоборот, пыталась повлиять на него скорбным молчанием. Но вскоре сама же срывалась.

«Из-за какой-то дуры ты гробишь свою жизнь, свое будущее, вообще все! — негодовала она. — Ты столько лет учился, был лучшим! Столько побед на олимпиадах! И что? Все это коту под хвост? Таких, как ты, с такой головой… в Москве… за границей… да хоть где… с руками отрывают! Ты можешь учиться в самых лучших вузах, можешь достичь высот, а ты вознамерился похоронить себя в нашем затрапезном педе? Это даже не полноценный вуз, а всего лишь филиал! Кто и чему там тебя научит?».

Иногда, устав от тщетных попыток достучаться до своего ошалевшего от любви сына, она просила по-хорошему. Со слезами в голосе.

«Ромка, ну пойми же ты, господи… перед тобой все дороги открыты, а ты выбрал глухой тупик, трясину… Ты же сам потом жалеть будешь, да будет поздно. Ведь только сейчас, пока молодой, и можно к чему-то стремиться… чего-то достичь в жизни…»

Именно в такие моменты он почти готов был дрогнуть, но тут же вспоминал Олю, ее несчастное личико, ее глаза, блестящие от подступивших слез, ее горячий шепот: «Ромка, я не смогу без тебя. Я умру без тебя…». И тут же, словно спохватываясь, она торопливо говорила: «Нет, ты не слушай меня. Ты делай, как мама велит. Ты должен уехать. Тебе надо учиться». Замолкала, а затем в ней будто что-то надламывалось, и она снова всхлипывала: «Я не смогу без тебя, Ромка…».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

От ее слез в душе все переворачивалось. Да и сам он не мыслил — как можно им расстаться на целый год, когда он в те редкие дни, что они не виделись, буквально изнемогал? И могут ли сравниться какие-то «перспективы» с возможностью быть счастливым здесь и сейчас?

Мать до последнего билась, а потом вдруг как отрезало. Вряд ли она смирилась, конечно. Просто поняла — все бесполезно. Это как со стеной говорить. Ромка ее попросту не слышит. Он отупел от своей любви. Наплевал на все ради своей Оли.

С тяжелым сердцем пришлось признать, что она бессильна перед этой дурочкой. Она перестала днями напролет его терроризировать, да вообще старалась больше не затрагивать больную тему, но Олю возненавидела.

Пару раз Ромка вскользь упоминал ее имя, и тут же замолкал, видя, как на глазах страшно каменело лицо матери. Но вообще был рад, что она наконец оставила его в покое. И, несмотря на все пренебрежительные высказывания матери, учиться ему нравилось. Отсеялись предметы, которые Ромку мало интересовали, вроде этики и биологии. Зато на математику делался упор. Да и вообще сама атмосфера в институте отличалась от школьной. Единственное, что плохо — с Олей они стали видеться реже. На неделе — лишь вечерами и урывками. Но все-таки выходные принадлежали им.

Первый курс Стрелецкий закончил блестяще, перешел на второй. Оля тоже не подкачала. Поступила на тот же факультет — физико-математический. Может, ей и сложновато давалась высшая математика, но Ромка в случае чего подсказывал и разъяснял. Заодно передал ей по наследству все свои конспекты, сохранившиеся с прошлого года.

Зимнюю сессию она сдала без труда, а вот на летней пришлось изрядно попотеть. Это Ромке снова выставили все предметы автоматом. Даже по матанализ, который вел въедливый и бескомпромиссный доцент Чупров, а он сроду никому ни делал таких «подарков».

И в конце мая Стрелецкий уже был свободен как ветер, но продолжал каждый день приходить в институт.

В тот день он ждал ее после пар. Потом они вместе бродили по улицам. Оля взахлеб рассказывала, как ее одногруппница попалась со шпорами на зачете.

— Михеев такой злой был! Галку сразу выгнал из аудитории. И с нас потом не слезал. Валил прямо нарочно. Я, между прочим, одна-единственная получила у него четверку. Всем остальным он вообще уд или вообще неуд. Но это спасибо тебе, конечно. — Она нежно улыбнулась Ромке и прильнула к его боку.

— Да при чем тут я? Ты — молодец, — он наклонился, поцеловал ее в макушку.

— Ты все объяснил. Даже лучше, чем сам Михеев. Да! Я его не всегда понимаю, а тебя — всегда.

Оля вся лучилась от радости, а Ромка и вовсе млел, чувствуя себя самым счастливым человеком на свете.

Они как раз гуляли неподалеку от его дома, когда вдруг хлынул дождь. Настоящий ливень. Обрушился внезапно и с такой силой, что оба в считанные секунды промокли насквозь. По дорогам неслись даже не ручьи, а целые потоки воды.

Держась за руки и хохоча, они добежали до ближайшего подъезда и юркнули под козырек. Ромка прижал к себе Олю.

— Вот так влипли, — смеясь, сказал он.

— Да уж. Но он скоро закончится. Видишь, какие пузыри на лужах.

Ливень и правда оборвался так же внезапно, как и начался. И снова выглянуло солнце.

— Пойдем ко мне, посушимся? — предложил Ромка.

— А как же… Маргарита Сергеевна? — как-то сразу сжалась Оля.

— Она в командировке. В Москве. На совещании. Завтра только вернется. Идем? А то ты вся дрожишь.

Хоть матери дома и не было, Оля ступала по их квартире так же, как в первый раз — осторожно и тихо, как по минному полю. Ромка сразу поставил чайник, потом взял чистое полотенце из шкафа, повернулся к Оле и замер. В глаза вдруг бросилось то, как облепило ее тело намокшее, почти прозрачное теперь платье. Оно как будто вовсе не скрывало, а, наоборот, подчеркивало стройные бедра, плоский живот, небольшую, упругую грудь. Под мокрой тканью крохотными твердыми бугорками отчетливо выделялись соски.