Вновь: слово свидетеля - Никита Владимирович Чирков

времени, отчего и прошу делать самостоятельные паузы после окончания каждого абзаца. Но я прошу дочитать до конца, потому что в этом и последующих письмах есть смысл больший, нежели кажется на первый взгляд. При этом отдельно уточню, что если ты решишь не читать дальше этого письма, то, возможно, решение твое станет разумным доказательством твоего взросления. Что я имею в виду: здесь я пишу про нас с тобой, как родитель ребенку с чистыми намерениями личного произведения индивидуального отношения. Дальнейшие письма раскроют ту историю, которую, возможно, ты уже знаешь, но, как мне кажется, не понимаешь. И не ставлю под сомнение твои знания или эрудицию, нет, все иначе — я разъясню все ключевые исторические события в разрезе и контексте того времени, когда они случились. Тебе известна твоя особая исключительность, а мне известно, какую ношу ты несешь этим бременем. Представь, есть огромная мозаика из сотен тысяч фрагментов — так вот, я раскрою тебе центральную ее часть, ведь, как оказалось, тебе известны лишь окраины истории.

Я люблю тебя, ты — мое дитя. Мне не хочется писать остальные письма, но теперь я считаю, что будет нечестно утаить все то, с чем у тебя такая тесная связь. Предупреждаю, если ты решишь не читать их, то ничего страшного не произойдет. Тут вопрос в том, чего ты хочешь от той жизни, которую я тебе дала. Более не нужно искать ответы, я выдам их лишь с единственной ценой — твое время. Мое раннее желание утаить от тебя недостающие фрагменты хронологии было вызвано материнской заботой ограничения ребенка от тяжести знания в угоду сохранению драгоценной гармонии. Счастье в неведении — так я думала и так думаю до сих пор. Но твоя внезапная ненависть в мой адрес спровоцировала на изменения плана. Это будет не только своеобразной последней проверкой твоего самостоятельного пути в этой жизни, но и снимет с меня последнюю роль проводника в большой мир. Признаю, стоило сделать это раньше, слишком затянула я с тем, чтобы применить радикальные меры в твоем воспитании. Дальше ты узнаешь — и уже тогда, собрав историю в единое полотно, примешь решение о своей судьбе, потому что это будут мои последние проявления материнской заботы. Тебе было недостаточно того, что я сделала, — хорошо. Единственное, что я еще могу сделать, — снабдить тебя пониманием. Пожалуй, я и на самом деле не должна была ограждать тебя от правды. Честность — важный ресурс, мы с тобой знаем об этом больше других. Так вот, я исполню свою роль и закончу твою подготовку к взрослой жизни, так и быть, перестану нянчиться, буду действовать, что называется, «в лоб». На этом все. А если ты не прочтешь следующие письмо, то хотя бы сохрани их до того момента, когда, возможно, в трудный час тебе нужна будет опора, этакая точка координат, дабы не заплутать. Ну а если повезет и счастливые и светлые моменты будут преобладать над мрачными, то эти письма станут доказательством твоего взросления, когда по итогу изучения содержимого их влияние на тебя не возымеет результата. В любом случае я всегда желаю тебе лучшего, иначе и не могло быть. У меня всегда будешь ты, несмотря ни на что.

6

Гаскоин дождался приказа Изабеллы и сразу же отправился на Целестин, чтобы без промедления установить Палатку, после чего, перекинувшись с Лорном парой слов, уже один улетел обратно на Эфир. Состыковавшись со станцией, прямиком отправился к мостику, где Изабелла недвижимо вглядывалась в огромную Кому через иллюминатор.

— Палатка стоит, Лорн вовсю работает.

Напряженный тон Гаскоина был так же проигнорирован Изабеллой, как и его краткий отчет. Он проследил за ее взглядом и, чуть подумав, решил не скрывать своего мнения.

— Мне не нравится, что мы продолжаем потакать прихотям этого богатея, ради чьего развлечения тут уже месяц торчим. Столько людей мертво, и неизвестно, сколько выживших осталось на планете, все изменилось, а мы делаем вид, что ничего не произошло, и я не подписывался на то, чтобы просто смотреть, как гибнут невинные люди, пока мы играем роль нянек для элиты Опуса. Может быть, ты наконец-то хоть что-то скажешь?

— Я ждала, когда ты выговоришься. — Изабелла повернула голову и посмотрела в его глаза, в ее ухе была привычная гарнитура для связи. — Теперь мы можем работать.

— И в чем же заключается наша работа?

— В самом трудном — ожидании и наблюдении.

Изабелла посмотрела назад, туда, где в центре спроектировано голографическое изображение с четырех камер наблюдения, передающих происходящее в Палатке в реальном времени и со звуком. Камеры спрятаны не только внутри, но и снаружи. Прямо сейчас Бэккер и остальные надели скафандры и собрались уже выходить наружу.

— Почему я не знал, что внутри слежка?

— Потому что я не сказала.

— Я так и не понял, с чего это они важней, чем…

— Таков приказ. Я его исполняю так же, как и ты. И если ты будешь и дальше возникать, то мне придется занести это в рапорт.

Тяжело выдохнув, Гаскоин усмирил свой пыл, вызванный возбужденным инстинктом добродетели, всю жизнь сопровождающей его тягой к заботе о людях. Такой человек должен был быть врачом, воспитателем или же психиатром, но никак не инженером-механиком.

— Гаскоин, я ценю твое чувство справедливости, но сейчас очень непростая ситуация. Мне в первую очередь нужен твой ум технического специалиста. Ты еще два месяца назад занимался ремонтом зондов на Орбите-2, но начальство посчитало, что ты подходишь для Эфира. Ты ведь не позволишь дать им повод усомниться в своем решении? Умница.

— Только тут их нет. — Изабелла скрывала любое проявление удивления на своем лице, к чему Гаскоин уже привык, порой сомневаясь в том, есть ли у нее вообще чувства. — Зондов, на Эфире их нет. Я до сих пор не понимаю, почему я оказался здесь, и я тебе про это говорил. Всю мою работу мог сделать почти кто угодно, даже простая нейросеть справилась бы.

— Ты и не должен понимать. — Усиленный напор вновь приструнил этого юношу, самого молодого из команды, выделяющегося ярким проявлением идеализма, отчего Изабелла и вправду сомневается в его надобности на станции. Немного мягкотелый образ высокого юноши пусть и представлял некую визуальную угрозу широкими плечами и большими руками, на деле был даже слишком скромным. Если сама работа на Эфире была ему интересна преимущественно сменой локации, ведь покинуть Опус удается лишь самым везучим или полезным, то после нападения хищников все положительные моменты выветрились.

Недолгую напряженную тишину