В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

из дома, втолкнули в дровяной сарай и насиловали всю ночь, и острый запах дегтя стоял в сарае от их вонючих сапог…

Эстер вдруг разразилась безумным хохотом. В страхе отшатнулся от нее Левик, вскочил и выбежал наружу под дождь — маленький осмеянный еврейский подросток в довоенном стариковском лапсердаке.

Он бежал и бежал по пустынным улочкам местечка, и страшные призраки прошлого, как дикие звери, прыгали из тени ему на спину и рвали ужасом его мальчишечье сердце. Еще долго слышался ему позади жуткий хохот обезумевшей женщины. И он бежал, не в силах остановиться — бежал к Берингову проливу, к земле эскимосов и золотых приисков. Бежал, пока не подкосились ноги, пока не рухнул в жидкую грязь своего местечка, сам не зная, жив он или мертв. А вокруг, умытые весенним дождем, молчаливо жались друг к дружке пчелиные соты домишек.

1927

Гителе

Киевские бродячие торговцы-чулочники, случайные, как и я, постояльцы в доме синагогального служки Менахема-Бера, ужинали, разложив на тюках селедку и помидоры и приправляя трапезу вялой перебранкой. Я вышел наружу, и прохлада месяца элуля[13] омыла мои колени. Ветер шуршал позолоченными кронами деревьев. Флаг, развевающийся над крышей исполкома, тщетно пытался поймать за хвост предзакатное солнце.

Я немного прошелся по местечку. Дети хрустели яблоками, их крутобедрые матери восседали на скамейках или стояли, облокотившись на перила крылечек. В западной части городка, как и прежде, звучали их пустые речи, пыльные от старых, привычных сплетен. Зато на востоке болтовня сливалась с музыкой оркестра, играющего в городском саду, который звался теперь «парк имени Красной Звезды». Цветистая афиша на стене кинотеатра призывала зрителей на фильм «Медвежья свадьба». Пустота отплясывала на рыночной площади, так что видны были края далекого горизонта, туманящегося за оврагами и убранными полями.

Я вернулся на постоялый двор и немного потолковал со служкой Менахемом-Бером. В соседнем штибле[14] как раз закончилась вечерняя молитва. Чулочники собрали тюки и потащились на железнодорожную станцию, чтобы успеть к утру на ярмарку в соседнем городке, и теперь Менахем-Бер перекусывал остатками их трапезы: селедочной головой и коркой хлеба.

— Ну, погулял? — спросил меня служка.

Один глаз его печально косился в сторону, второй смотрел на меня с вызовом и хитрецой.

— Как у тебя с молодой кровью, товарищ еврей? Кипит, наверно? — он покачал головой. — Ай-ай-ай, сорок лет живу я в этом местечке, но такого, как сейчас, никогда не было. Мир как с цепи сорвался — всем теперь нужна ласка…

Он отложил рыбью голову и, взяв меня за рукав, отвел к Гитл, женщине, торгующей здесь своим телом. Мы шли напрямки, через комсомольский клуб, низину и по узеньким тропинкам в обход бани, пока не добрались до покосившегося домика Гитл. Женщина сидела в комнате у стола, на котором стояла миска — пустая, если не считать дымящегося в ней отчаяния.

Черные прямые волосы были уложены скромно и просто; их строгая линия подчеркивала мягкую нежность лица. Под слегка припухшими веками угадывался тот далекий, грустный, но яркий огонек, в поисках которого я сбил себе ноги на дорогах еврейского изгнания.

— Гитл, — сказал служка, перед тем как уйти восвояси, — этот еврей хочет с тобой познакомиться.

— Это так, я хочу познакомиться с тобой, Гитл, — проговорил я. — Дни моей юности прошли в другом местечке. Но уже там я писал тебе стихи, таинственная дева, дочь Израилева. И вот теперь я беру тебя на всю ночь…

— Три! — выпалила она свою цену и повела меня в другую комнату.

В нос мне ударил запах несвежего белья. Не говоря ни слова, женщина сбросила платье и легла на кровать. Я сел рядом и стал молча смотреть на ее красивые загорелые плечи.

— Пане, чего ты ждешь? — удивленно спросила Гитл.

Я снял пиджак и обнял ее за плечи. Мягкое красивое лицо поблескивало в темноте перед моими глазами.

— Гителе, — прошептал я, чувствуя, как ее босые ноги касаются моих башмаков, — я думал, что найду тебя в доме молитвы, у восточной стены, склонившейся перед ликом Владыки Небесного. А нашел в доме греха, сестра моя… В доме греха, где ты продаешь свое сердце любому прохожему по три рубля за ночь.

— Сними сапоги, пане, — сказала она. — Мне холодно.

— В дни моей юности, Гителе, в другом местечке, любил я маленькую девушку, дочь нашего народа. Она так любила смеяться… Стоило только показаться первой вечерней звезде, она тут же принималась хохотать и веселиться. А я целовал ей пальцы от полноты счастья. Потом ее раздавили, мою маленькую девушку…

Я сбросил башмаки и поцеловал женщину в губы. Гитл расстегнула мне пуговички на рубашке и прижалась щекой к моей голой груди.

— Мне холодно, — повторила она. — Обними меня поскорее, чего ты ждешь? Почему ты только мелешь языком, как какой-нибудь старикашка?

Гитл сунула руку под перину, вытащила оттуда заплесневелую плитку шоколада, взяла немного себе и отломила кусочек для меня. Мы занялись любовью, а потом оделись и вышли во двор. Нас встретил прохладный ветер элуля; ранняя осень вползала в местечко. Издалека, то пропадая, то возвращаясь, доносились странные звуки духового оркестра. И мы, как завороженные, пошли на глухое уханье барабана — по извилистым тропкам, в обход бани, через низину. Мы шли, и ночь заботливо укрывала нас своим темным платком.

— Чудак, — покачала головой женщина. — Ты возишься со мной, как жених с невестой…

И она рассмеялась горьким невеселым смехом, который на первый взгляд мог бы показаться вызывающим. Мы прогуливались бок о бок в парке «Красная Звезда», и я не мог оторвать взгляда от темных глаз Гителе. Вокруг слышались насмешки, все смотрели на меня, как на диковинного зверя. Какая-то девица с мышиным личиком подскочила к нам и силой влезла между мною и моей спутницей.

— Все смеются над тобой, заезжий дурачок! — крикнула она и захихикала, выставив вперед остренькие зубы. — Ты что, не знаешь —