Тонкая зелёная линия - Дмитрий Конаныхин

стёсанными подошвами путь. Быть отчаянным легче. Не получится, зато попытается. И совесть не загрызёт.

Спасти всегда тяжелее всего. Сделать выбор. Кого выбрать – жену или сына? Сына донесёт… Может быть. Жену за руку он проведёт. Попытается. С ребёнком он её не удержит. Двоих – точно нет.

Всем замерзать.

Или?..

Он неловко тянется левой рукой к кобуре, выцарапывает револьвер, показавшийся невозможно тяжёлым. Один патрон.

В кого?

Тоже не выход.

Любя оружие, он старается засунуть револьвер в кобуру, машинально расправляет складку гимнастёрки и цепляет рукоятку кинжала. Его душа замирает. Он медленно вынимает дамаск из ножен и пытается уловить смутную догадку. Резная рукоятка, готовая для убийства звёздно-узорчатая сталь.

Наваждение рассеивается.

Мужчина медленно отпускает рукоятку кинжала, с громким змеиным шипением падающего в ножны.

Сердце грохочет, из последних сил разгоняя остывшую кровь. Он делает два шага назад:

– Вера. Верочка. Вера, ты меня слышишь? Быстро слезай. Вера.

Кошма шевелится. Он почти не видит её, но сердцем мог бы нарисовать чёрные брови, ресницы, лицо… Какое лицо? Да обычное лицо – скуластое, полные щеки, припухшие глаза. Совсем не красавица мать его сына.

– Вера, давай руку. Держись. Держи парня. Слезай. Просыпайся, ты!

Он обнимает Веру за плечи. Тащит на себя. Она встаёт на крошево камней и беззвучно рыдает, почувствовав его руку. Боль в обмороженных ступнях невыносима. Ребёнок, тёплый, её живой ребёнок испуганно вскрикивает, ворочается на руках и начинает вопить во весь голос.

Есть хочет.

– Держись, Вера. Секунду. Сейчас. Только держись.

Он укутывает её кошмой, разворачивается и опускает руку на жёсткую холку дрожащего ишака. Ну, метнись же ты, живое существо! Все жить хотят, всегда хотят жить! Это же главный инстинкт, главный смысл жизни – жить! Но животное стоит неподвижно. Ишак опускает голову к камням.

Звери знают, когда приходит их час служить человеку.

Человек пристраивается, чтобы ударить слева и одним плавным движением вонзает кинжал в грудь жертвы. Ишак кашляет, как-то неожиданно по-детски охает и заваливается на правый бок, уже не чувствуя, как поворачивается сталь в пробитом сердце. А человек вторым, уже скользящим, взмахом распарывает круглый живот. Человек действует безжалостно-спокойно. Ещё один удар. Ненужный кинжал звякает на камнях. Рука скользит внутрь, захватывает скользкие, горячие кишки и вытаскивает требуху из вздрагивающей туши животного.

– Вера! Вера! Сюда, быстро!

Жена стоит столбом. Он ощеривается.

– Ах ты ж! Вера!

Мужчина поднимается, хватает липкими пальцами женщину за плечо.

– Вера! Пожалуйста! Вера, очнись! Верочка, быстрее! Снимай.

Он тащит кошму к туше.

– Давай! Давай сюда. Шевелись, проснись ты!

Женщина осторожно засовывает завёрнутого в халат сына в горячее чрево. Мужчина проверяет, чтобы головка была свободна. Мальчик кричит изо всех сил.

– Садись. Садись, живо! Быстрее. Ноги!

Боясь упасть в обморок от боли, мужчина толкает жену к жертве, неловко отрывает кусок подола её любимого воскресного платья, усаживает Верочку на кошму и обматывает обрывком ткани её ножки.

– Вера, давай, быстро ноги засовывай внутрь. Так. Молодец. Теперь слушай внимательно. Верочка, дождись. Час. Один час. Больше не надо. Я вернусь. Приведу ребят. Держись, Вера. Не смей замерзать. Дождись.

Мужчина накрывает жену кошмой, будто палатку делает, потом выпрямляется и оглядывается. Тропы не видно.

Ему туда, вперёд и вниз, в морозную дымку.

Впереди, в полутора километрах, – жизнь. Там, на заставе, стоит Манёвренная группа. Сто клинков. Там показывают новый фильм, звуковую диковинку «Путёвка в жизнь». Его маленькая диковинка плачет сзади, из тёплой туши. Он ползёт по тропе на ощупь, где-то и на четвереньках. «Какое животное ходит вечером на трёх ногах?» Ох и ответил бы он греческой твари!

Он не имеет права погибнуть. Не для того он вместе с тринадцатью товарищами дал последний бой всей банде Утан-бека. Не для того он поклялся товарищам спасти жену и ребёнка.

Он вернётся, успеет, приведёт бойцов. Спасёт жену и грудного сына – Константина Константиновича Гурьева.

Это всё, что его мама рассказала Гурьеву о побеге через горы…

Капитан поднял глаза, словно проснулся, посмотрел на часы, потом на собравшихся офицеров:

– Старшина, шторы! Товарищи офицеры, все вопросы потом.

Весёлые голоса затихли. В темноте по-стариковски неприятно затрещал кинопроектор.

«Для служебного пользования».

У тебя, старик, есть допуск? Нет? Тогда сделаем паузу.

2

– Таки вы наша?

На этот простой вопрос Зося ещё толком не научилась отвечать. Рыжая девушка работала на полставки инженера в конструкторском бюро Биробиджанского завода сельхозмашин уже второй месяц. За это время её спросили подобным образом уже раз десять. Она решила ничего не отвечать, лишь улыбаться. Но Арону Самуиловичу Финкельштейну, начальнику Зосиной бригады, этого было достаточно. Он посмотрел в глаза Зосе и заулыбался доверчиво, как ребёнок:

– Зося Васильевна, скушайте курочку. Вот, Марта Семёновна сегодня сварила, а вы, я гляжу, не успели приготовить себе обед? Возьмите, не обижайте старика, я вас умоляю.

Зосе нравился Финкельштейн. Грузный, мощный, с руками кузнеца, он ей больше всего напоминал старого мельника Яна Белецкого, жившего в Тор-жевке за четыре дома от бабушки Антонины. Если бы поляку полысеть, оставшиеся волосы пустить «внутренним заёмом» по круглому черепу, сбрить бороду да надеть большие роговые очки, то получился бы из него вылитый Арон Самуилович. Только, конечно, ни Яну, ни Арону о том говорить не нужно.

– Зося Васильевна, – хлопотал пятидесятилетний древний старик. – Вы, пожалуйста, возьмите вот компоту. А ваш супруг, он из самого Ленинграда?

– Я из Топорова. Это недалеко от Малина, Житомира и Бердичева…

Глаза Финкельштейна заискрились.

– Мы с Алёшей учились вместе в Технологическом. Я к нему на кафедру перешла. Вы знаете, он учился у профессора Князева, потом по распределению в подмосковный Залесск. Ну а оттуда уже сюда.

– И как же родители вас отпустили? В такую невозможную даль?

И тут Зося, сама того не желая, выдала фразу, покорившую сердце бригадира.

– Ну, я же к своим ехала.

Он вскользь посмотрел на её рыжие волосы и заулыбался ещё шире.

– Вы живёте на Фибролите?

– Да, в четвёртом корпусе.

– В корпусе? Да-да, конечно. Подождите. Таки в Лягушатнике? Так как же ж? Вы ж там плаваете совсем.

Зося уже знала, что фибролитовский барак № 4 местные называли Лягушатником. Некоторые патриоты-романтики пытались окрестить дощатую двухэтажку, стоявшую посреди вечной лужи, Восточной Венецией на манер Пальмиры Северной, но вычурное название не прижилось. Слишком уж громко квакали лягушки в осоке вокруг лужи, да оглушительно звенели здоровущие комары, вылетая из-под барака. А их размерам и стати могли позавидовать и самые чемпионские карельские кровососы. Бывалые пугали новоприбывших, что «местное комарьё на ходу кирзу прокусывает».

– Да я