Тонкая зелёная линия - Дмитрий Конаныхин

по мосткам, знаете, привыкла уже. Зато к Алёше близко.

И это была сущая правда. Забор, за которым располагалась Манёвренная группа, тянулся в каких-то ста метрах от Лягушатника, поэтому при большом желании (а оно всегда имелось в двадцать четыре года), Алёшка сигал через забор и через несколько секунд головокружительного бега оказывался в Лягушатнике.

Как легко можно догадаться, лейтенантскую моду прыгать через заборы родной части завёл неугомонный барьерист Вася Очеретня. В бараке Вася и его любимая Наташа занимали соседнюю с Филипповыми комнату, поэтому так уж само собой получилось, что Очеретни и Филипповы подружились. А на втором этаже получили комнату столичные интеллигенты Серовы.

Юлечка Серова, жена Клерка, даже поплакала первую неделю – выросшая на улице Горького, дочь начальника московского узла связи боялась комаров до жути, но мужа своего любила всё-таки больше. А в третьем бараке, по соседству, жили Мышкины – Крупнокалиберный Мыш и жена его, Варя. Так получилось, что в течение пары месяцев к своим «пиджак»-лейтенантам приехали их жёны – Наташа, Варя, Юля и Зося. Именно о них говорил подполковник Чернышёв на своём, теперь уже легендарном, разборе.

Тут бы и начать историю о знаменитом «бабьем батальоне» Манёвренной группы да о посёлке Фибролит, мечте всех самовольщиков, но всему своё время.

Чуть позже, старик.

…Вернёмся же в заводское конструкторское бюро, которое будем, как все технари, называть просто – КБ. Итак, сейчас обеденный перерыв, комната № 12, перед нами Арон Финкельштейн и Зося Добровская.

– Вот, а потом, когда папа приезжал, мы ехали к маме, в институт. Она в Житомире училась.

– В Житомире, – меланхолично вторил Арон Самуилович, сняв очки и почему-то лишний раз протирая и без того чистые стёкла.

– Да, мама сейчас учительница начальных классов. Она заслуженная учительница Украины. А папа. Папа в военкомате работает. Но вы не представляете, сколько мы работали на практике в школе, всё время в колхоз ходили. Там на комбайнах работали.

– На комбайнах? – Финкельштейн поднял лохматые брови.

– Да, и на молотилке, – Зося благоразумно умолчала о знаменитом твисте на крыше комбайна.

– Зося Васильевна, ну, раз у вас такой опыт по комбайнам. Вот, как раз кстати, посмотрите, у нас тут новый заказ пришёл, – бригадир похлопал ручищей по папке техзадания. – Понимаете, товарищи из Кубы просят переделать управление мотовилом. Тростник высокий, бывает, таки ужасно наматывается. Сами понимаете, трансмиссию клинит. А ещё, оказывается, был случай, когда на солнце машинист потерял сознание и упал прямо вперёд, пробил головой хорошее советское стекло. Хорошо, что помощник успел за штаны поймать. Вот. Кубинские товарищи попросили остекление кабины переделать, поручни, всё сделать, знаете, чтобы предохранять комбайнёра. Чтобы комбайн останавливался, если что в тростниках случится. Если какая ямка под колёса. Вот. Берите, Зося Васильевна, чертежи, и подумайте. Это вам первое самостоятельное задание.

– Придумать «защиту от дурака» для Кубы? – Зося заулыбалась во все ямочки.

– Таки да. Совершенно так, – бригадир растянул пухлые губы в улыбке. – Да, кстати, приходите к нам в субботу. Марта Семёновна как раз заливное из желтощёчки собралась сделать.

– Желтощёчки?

– Желтощёчки, – Финкельштейн кивнул довольно. – На Диком Западе её нельмой называют.

– Нельма? Должно быть вкусно. Я никогда не ела заливное из нельмы. Мама обычно делает из щуки. А ещё мама очень хорошо делает фаршированную щуку. И фаршированного карпа.

– Конечно. Конечно, фаршированного карпа, – глаза Арона Самуиловича сияли. – И мужа приглашайте обязательно. Вечерком заходите. Ждём.

«Наша! Наша! – порадовался он силе и дедуктивным качествам своего мощного интеллекта. – Проиграл Моисей пари. Будет знать, как врать, морда жидовская».

И торжествующий Арон Самуилович Финкельштейн поспешил в соседнюю комнату – к бригадиру двигателистов Моисею Зиновьевичу Лондону.

3

– Курить!

Команда Гурьева была совершенно излишней. Офицеры курили открыто. Молчали. Слов не было. Треск кинопроектора оборвался так же внезапно, как в этих краях заканчиваются все ливни.

Раз – и нету.

Со звоном лопаются последние пузыри на лужах. И вся живность делает всеобщий вдох, чтобы затрещать-запищать-запеть. Эта тишина вдоха оглушительно прекрасна.

Жить хочется.

Ты видел когда-нибудь мужские офицерские похороны? Не заполненные привычно показушным бабьим воем похороны старушек, не обугленные птичьими родительскими вскриками похороны утонувших или сгоревших деток, не трескучие глупостью похороны князей мира сего – а настоящие, когда друзья молчат? Желваки на скулах, плечи опущены, глаза сухие от невозможности слёз, рука на плече: «Старик… Прилетел? Спасибо». Без пустословий. Чарка на столе, кусочек хлеба.

«Знаете, каким он парнем был?»

Но похороны придуманы людьми, чтобы церемонией скрыть горе живых – и страх живых перед смертью. Все что-то делают вместе – уже легче.

Это потом.

А вот сперва…

В твоих пальцах трещит сигарета. Дым дерёт сдавленное судорогой нёбо. Как-то шевелится грудь и гоняет кислый воздух в лёгких. Сердце толкает кровь. Ты – живой. Молодой, красивый, тебя ждёт дома жена. Ты же только что так её хотел! Ты же сильный и желанный, ты не забыл? Нет? Ты только что закипал чувством, даже положил ногу на ногу, чтобы сжать-скрыть желание. Ты так хотел проскочить темноту подъезда, в три прыжка на пролёт взлететь по ворчливой скрипучей лестнице, открыть дверь, вдохнуть запах твоего жилища – и. Сколько у тебя воображения, лейтенант? Коснуться руки, вдохнуть аромат женщины – твоей женщины – шикарно, старик, да?

Ты куришь. Пальцы чуть дрожат. В иной раз тебе было бы мучительно стыдно – у настоящих мужчин не дрожат пальцы. Ты уже дрался до первой крови. Ты уже дрался до остервенения. Тебя уже убивали. А сейчас… Ты смотришь на соседа и с благодарностью и диким облегчением видишь, что и его пальцы дрожат. И он тоже впивается в сигарету поцелуем утопающего.

Ты корчишься, прячешься внутри себя, тебе бы спрятаться ото всех, и уткнуться лицом в ноги любимой мамы, и выкричаться на весь белый свет. Ты сжимаешь кулаки до боли. Костенеешь от бешенства, но боишься закрыть глаза: на веках – изнутри – навечно татуировка. Ты никогда не забудешь увиденное.

Ты боишься почувствовать то, что чувствовали они – те, кто только что дрожал чёрно-белыми тенями на экране. Это ты лежишь на льду Уссури. Слышишь? Что же ты?! Это тебя переворачивают на спину чужие руки. Зачем расстёгивают сырой от крови ватник? Ты уже успел догадаться?! Ты слышишь, как пузырится твоя кровь – штыки пробивают разорванную пулями грудь: «Кха! Кха! Кха!» Ты открываешь рот – ты же ещё дышишь, русский, ты же ещё живой! – и приклад автомата забивает солёным крошевом зубов хрипящее горло. Как это – когда трёхгранный штык медленно входит в