Рассказы бабушки Тани о былом - Валентина Гончаренко

Алеше, сыну Пундыков, разрешалось подходить к столу и свободно бегать по комнате, а мы, шесть девочек (нас четыре сестры и две гостьи), такого права не имели. Перекатывая сладости во рту, мы нетерпеливо ждали главного удовольствия — когда за столом начнут петь. Отец предпочитал русские песни, Пундыки — украинские, маме были близки и те, и другие, поэтому она и руководила квартетом. "Мы кузнецы, и дух наш молод" — любимая песня отца. Сразу после первых чарок с нее начинался захватывающий концерт, а завершалось застолье чарующе-прекрасной тоской "Вечернего звона", любимой песней мамы. Слаженно, самозабвенно, истово пели о бродяге, сбежавшем с Сахалина звериной узкою тропой, о том, как в степи глухой замерзал ямщик и как на штыке у часового горит полночная звезда… Это были изумительные повести о низости и предательстве мелких душ и величии и душевной красоте скромных героев, которых мы часто не замечаем. Каждая песня звучала откровением, поражавшим и удивлявшим наше воображение. Богатый казак торгует у бедного старика Хазбулата его молодую жену, обещает осыпать золотой казной, не пожалеть ни коня, ни седло, ни винтовку свою, лишь бы старик согласился уступить. Хазбулат ответил, что "неверну жену тебе даром отдам", и указал на труп женщины с кинжалом в груди. Взыграло ретивое, казак выхватил саблю — "голова старика покатилась в траву". Мы ясно слышали, как "реве та стогне Днипр широкий", как " биля гребли шумлять вербы", сочувствовали парубку, которого дурила вероломная дивчина. Она пообещала, что "у вивторок поцилую разив сорок", вроде любит, он поверил, пришел, а ее нету, не пришла. И так всю неделю, пообещает и не придет… "Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвела, ты ж мене, молодого, с ума-розума звела!" — горько восклицает обманутый хлопец, тяжело переживая трагедию непонимания. Мы жалели хорошего парня и презирали кокетливую обманщицу. Недавно на телеэкране какой-то хор в припадочных конвульсиях, дергаясь и вихляясь, с равнодушной лихостью оттарабанил эту песню, как плясовую, под которую можно бездумно балдеть на тусовках. Ни смысла, ни чувства не передали. Стыдно!

В репертуаре наших родителей были и сольные номера. Мама радостно рассказывала про забитую девушку с рабочей окраины, в шестнадцать лет пришедшей на кирпичный завод, там "Ваню встретила", с ним пришло счастье… "За кирпичики, за веселый год полюбила я этот завод", — улыбалась мама отцу. Я живо представила картину, как мама торопливо моет запачканные тестом руки под рукомойником, колышась полным телом, колобком выкатывается за дверь, на ходу повязывая платок. Она спешит на свидание к отцу. К кому же еще! Мне казалось, что родители всегда были такими, как сейчас. Худенькая девушка? Руки в глине? Тогда это не мама!

Отец обладал мягким баритоном, предпочитал мужественные песни, даже о печальных историях он рассказывал со сдержанным мужествам. Молодой парень служил на почте ямщиком: "и крепко же, братцы, в селенье одном любил я в те поры девчонку", "куда ни поеду, куда ни пойду, а к ней забегу на минутку"… Однажды скачет по зимней дороге, увидел снежный бугорок: "разгреб я сугроб тот и к месту прирос, мороз заходил под тулупом. Под снегом-то, братцы, лежала она, закрыв свои ясные очи… Налейте, налейте скорей мне вина, рассказывать дальше нет мочи.." — отец крепким покачиванием головы подтверждал, что больше не скажет ни слова. Отчаяние искреннее, притворства никакого… Случилось это давно, но муки продолжаются, сердечная рана кровоточит и жжет… Над столом на минуту повисала тишина. И я поеживалась от озноба, пробежавшего по спине. Как эта девушка оказалась одна на зимней дороге, почему упала и не смогла встать? Спросить нельзя, разговор на эту тему окончен.

Не могу вспомнить, какую из песен выделяла Маланья, кажется, такой не было. А вот песня Васыля, ее мужа, по прозвищу Пундык, вошла в мою детскую душу сладким штопором да так и осталась там, предначертав мою будущую жизнь.

В тот памятный вечер Маланья сидела придавленная, печальная и безучастная. В бригаде случилось несчастье. На току первого звена сгорели подожженные кем-то молотилка, веялка и обмолоченное зерно, лежавшее большой кучей. Понаехали из райкома, прокуратуры, милиции, началось вавилонское столпотворение, допрашивали всех, кто хоть как-то связан с злополучным током. Никто не сомневался, что это вражеская вылазка: остатки зерна пропахли керосином. Чем все это кончится, трудно предположить. Найдут виновного — один конец, не найдут — пострадают много безвинных. Терялись горячие дни, даже косить перестали. И у нас над столом витала тревога. Васыль сидел, закрыв руками лицо, притихший и сосредоточенный. И вдруг из-под его ладоней пробилась мучительная песня-мольба:

Ничь така мисячна, зоряна, ясная,

Выдно, хоть голки сбирай.

Выйды, коханая, працей изморена,

Хоть на хвылыночку в гай…

Отгородившись от всего мира, он обращался к любимой, сам поражаясь прорвавшемуся чувству. Маланья внимательно и удивленно посмотрела на мужа, глаза ее ожили и засветились ответной лаской. Мама набрала воздуху, чтобы поддержать певца, но отец запрещающе коснулся ее руки.

Ты ны лякайся, шо ниженьки боси,

Шо топчиш холодну росу,

Я ж тебе, рибонька, аж до хатыночки

Сам на руках виднесу.

Любовь и нежность перехлестывали через край, теплотой и лаской наполнили всю горницу, заставив открыться и наши сердца. Пундык положил руки на стол, давая песне полную свободу. Маланья невольным порывом подняла его руку и с признательной стыдливостью стала целовать огрубевшую ладонь, будто собирала губами алмазную россыпь его любви, с такой неожиданной целомудренностью раскрывшейся в эти минуты. Я никогда не видела родителей целующимися, Пундыки тоже придерживались этого правила, а тут вдруг забылись.

В глазах у мамы заблестели слезы. Отец, откинувшись на спинку стула, с мягкой одобрительностью смотрел на своих друзей, так поэтично вернувшихся в свою молодость. Они столько лет прожили вместе, дети подрастают, и вдруг обнаружилось, что молодое чувство не умерло, наоборот, окрепло и приобрело стойкий аромат, как выдержанное вино

Я тогда была еще ребенком, но душа моя затрепетала, и я заплакала с открытыми глазами, не предполагая, что оплакиваю свою судьбу. Подойдет время, и мне скажут о любви целомудренно и нежно, но никто не полюбит меня так, как любил Пундык свою Мылашку, и не будет мне предан так, как был предан Пундык своей Мылашке. Простые открытые люди. Благодарю судьбу, что свела меня с ними.

Рыжий Трохим, отец Маланьи, еще до революции привез с Украины в наши знойные края семью с двумя дочками и стал батрачить у Кожуха, местного лавочника, тоже из хохлов. Кожух обласкал работящего и безотказного Трохима. Сначала помог построить мазанку (халупку из глины), потом — хату и сараи, дал молодую телку, пару овечек и несколько кур с петухом. Благодарный Трохим даже детишек приводил на работу, когда в этом возникала нужда. Дочки подросли и стали работать на благодетеля наравне со взрослыми, не считаясь с зимними холодами и летней жарой. Рослая Маланья рано научилась ни в чем не уступать мужикам.

Был у лавочника сын, единственное дитя, тщедушный хлопчик, ножки калачиком, и все шмыгал носом — Васыль, Васек. Кожух с женой души в нем не чаяли, баловали и нежили. Он любил сладости и вечно ходил с кулечком, из которого доставал леденцы и засахаренные орехи

— Ты ж мий любый пундычок, — говорила мать, лаская сыночка, — такий мыленький, такий сладенький.

Пундык — так украинцы называют фунтик, кулек. Насмешливые покупатели прозвали лавочника Пундыком. Соответствию появились Пундычиха, Пундычок.

Когда Маланья заневестилась, погулять ей не пришлось. Боясь потерять отменную работницу, Пундык взял ее к себе в дом, сосватав за сына Васыля, превратившегося к этому времени в ладного щеголеватого парня, любителя попеть и поплясать. Сосватанные Васыль и Маланья перестали ходить на "вулыцю", ежевечерние игрища деревенских хлопцев и девчат. Собравшись на обочине, девки и парни задавали песняка и под гармошку рвали подметки в задиристой "подгорной". Пыль поднималась облаком. Как без пыли, она везде. Дождей не бывает месяцами, а жарища несусветная.

Чтобы выманить Маланью хоть на часок, парубки горланили всю ночь сочиненную ими частушку. Дескать, хорошо бы иметь коня и коляску да Рыжего Трохима Мылашку, тогда никаких забот, пей, гуляй — и вся забота. С Мылашкой достаток придет как бы сам собой.

Пундык не спал ночами, спускал с цепи разъяренных кобелей, но хлоцев это даже развеселило. Они с азартом занялись новой забавой — дразнить палками рычащих псов и загонять их во двор. Порванные штаны и искусанные руки сделались признаком мужской отваги и бесстрашия. Старик заторопился со свадьбой. Невесте сшили городское подвенечное платье из гипюра на белом атласном чехле. Талия в обтяжку, рукава короткие, ворот открытый, юбка широкая и длинная. Мама рассказывала, народ стоял шпалерами вдоль дороги, по которой проезжали молодые. Красавец жеребец, серый, в яблоках, плыл легкой иноходью и нес, будто невесомую, лакированную коляску с молодыми, сидевшими на облучке. Бабы ахнули: платье на невесте — одна стыдобушка! Вместо рукавов — кружевные перчатки до локтей, вырез глубокий, шея напоказ, несколько низок блестящих бус не прикрыли бесстыдство. Ветер дул навстречу, и фата, прикрепленная к золотым волосам невесты изящным венком из белых атласных роз, белоснежным крылом билась над верхом коляски, внутри которой сидели матери молодых. На женихе тоже весь наряд сделан по заказу в городе. Модная тройка, шляпа, лакированные туфли и неслыханное дело — белые перчатки…Он правил жеребцом в белых перчатках!