Летний дождь - Вера Кудрявцева

Отогнув гвоздик, Анна забралась в избу. Пахнуло хлебным духом протопленной русской печи. Так захотелось понежиться в этом забытом бабушкином уюте.

Все знала Анна в хозяйстве бабки Липы и литовку нашла без труда. Так же через окно на улицу выбралась.

Косила с жадностью — первый раз в этом году литовку в руки взяла. Махала и махала чуть не с себя ростом траву. Останавливалась, только чтобы наточить литовку. И тогда удивлялась, сравнивая с лесом, какая стоит над деревней тишина: будто вымерли улицы. И вдруг услышала музыку. Оглянулась: неоткуда бы ей быть. Музыка приближалась, и Анна увидела бабку Липу. Помахивая молодо рукой, бабка несла транзистор. Анна вышла навстречу, помогла перейти речку — вброд переходили-то.

— Во-от! — похвастала бабка Липа и повертела колесико: разноголосо ворвался в знойное марево эфир.

Анна осмотрела покупку.

— Хороший транзистор, — похвалила и засмеялась: ох, бабка Липа что-нибудь да придумает!..

— Да хоть сам бес! Кот намедни пропал, телевизор сломался, перегорело в нем чтой-то. Как сыч, господи прости, одна-одинешенька, Вот нашла себе дружка! Дорогонький, правда… как говоришь? Транзистор? Приду-умают! Триша будет!

«Расскажу я вам, ребята, как нашел себе жену», — запел Триша.

— Ох, пристала, — опустилась на траву бабка Липа. — Посиди со мной, Аннушка, успеешь, выкосишь…

Анна прилегла рядом, в ромашки, вымахавшие до пояса. Сами собой слипались глаза.

— Недосыпаешь, до свету, мотри, бежишь на делянку. — И прислушалась: про БАМ пел транзистор Триша. — Эх, Анна, Анна! Мне бы твои годы молодые-весенние, на БАМ бы махнула!

Засмеялась Анна сквозь дрему.

— А ты бы, девка, не смеялась, — ухватилась за ниточку бабка Липа. — Думаешь, стара, так и не вижу, что с тобой деется?

Анна резко поднялась с травы:

— Ладно, докашивать пойду!

— Дока-ашивать! — крикнула вслед бабка Липа. Зашагала к своей избенке, размахивая неумолкающим транзистором. — По себе дерево-то рубить надо, по себе!

Косила без отдыху Анна, широко брала, сноровисто.

Гремел во дворе бабки Липы Триша, как бывает в лесу, когда рядом где-то дом отдыха.

— Тетя Анна! — От леса бежали к ней Мишка с Федькой, верные ее друзья. Остановилась, ждала, улыбаясь.

— Угощайтесь, тетя Анна! — насыпал Федька в ладони ей смородины.

— Поспела уже? — глотала Анна ягоды, морщилась — кислые.

— А еще вот! — протянул Мишка находку — осколок старого корня.

— Дятел? — повертела Анна деревяшку.

— Похож ведь, правда? — обрадовался Мишка,

— Ты нашел?

— Не-е, Федька. Неспособный я…

— Зато у него нюх, тетя Анна! Идем счас, он говорит: стой! И носом вот так втягивает. Здесь, говорит, смородина должна быть, чую, говорит. И поволок меня по кочкам да болотине. Смотрим, и правда: два куста рясных-прерясных!

Пока Анна находку Федькину рассматривала, мальчишки — за косу.

— Порежетесь еще, не надо, — остановила их Анна. — А вы вот что, ребятки: как кошенина подоспеет, сгребите да бабке Липе перетаскайте. Вам забава, а ей помощь великая.

— Ладно! — обрадовались мальчишки.

Осмотрела Анна покос, оценивая свою работу, и пожалела, что уже позади она. Хорошо здесь было, не тянуло домой, на ту сторону. Чтоб подольше не возвращаться, искупаться придумала.

Купалась в небольшом омуте. Речка-то мелконькая, гальки пересчитать можно, и Анна ложилась против течения, гребла руками, плавала так на одном месте.

— Попей-ка, — подошла как ни в чем не бывало бабка Липа, протянула кринку с молоком. — Любишь ведь ты козье-то…

Дрогнуло сердце Анны от жалости к ней. «Эх, бабка Липа, бабка Липа, куда же я от тебя уеду? И ты одна, и у меня ведь никого роднее тебя нету… Господи, — поймала себя, — да о чем это я? Поехала… С печи на полати… Знал бы Митя…»

— Не серчай уж на старуху, сую нос куда не следует, — слышала сквозь думы бормотание бабки Липы. — Я ведь от любови к тебе: што, мол, скажу подруженьке своей на том-то свете, бабке твоей, Степанидушке, царство ей небесное…

Прошуршала по гальке мелкого дна речки машина, груженная старыми пнями. Будто огромная корзина с грибами, уложенными, ножками кверху, покачивался кузов. Мудрено укладывались корнями наружу пни: без единой веревки, а по любой дороге вези — не обронишь.

— Смолокурка-то вроде в другой стороне, — проворчала бабка Липа. Молчала и Анна.

— Опять на этом берегу прохлаждаешься? — взглянул Дмитрий на жену. Но не до этого, видать, ему было: прямо к избушке прошагал. Деловито обошел кругом, обухом топора по бревнышкам постукал, выслушал каждое. Разворошил лопатой завалинку, головой покачал: насквозь дыры.

— Ты что это, Митрий, высматриваешь? — первой опомнилась бабка Липа. — Уж не порушить ли надумал избенку-то?

— На баню все грозится раскатать ее, — объяснила Анна, присела на крылечко, сразу будто устав от всех работ, какие успела сегодня переделать.

— На баню? — вскинулась бабка Липа. — А не жалко?

— Чо ее жалеть-то? Гниль одна, — сказал Дмитрий, скосил глаза на транзистор, ухмыльнулся.

— Сам ты гниль, — обиделась за избу старуха. — Она ишо тебя переживет.

Дмитрий на вышку полез — смотреть так смотреть. На пыльном чердаке налетел на что-то громоздкое, чертыхнулся:

— Барахла-то допотопного, хоть в музей: прялки-самопрялки…

— Митрий, — вприщур посмотрела вверх бабка Липа, — это ить покойницы Степаниды самопряха-то. Спустил бы ты ее мне-ка…

— Самопряха, самопряха, — ворчал сверху Дмитрий. — Летом прясть вздумала,

— Подай, — сказала Анна,

— На, держи!

Бабка Липа пристроила на завалинку Тришу, осторожно приняла точеную самопряху, крутнула колесико, обрадовалась, как старой знакомой:

— Вот спасибо-то! Подруженьки ведь моей Степаниды самопряха-то! Память последняя! Вот спасибо!

— Спасибо! — проворчал Дмитрий, слезая с чердака. — Медом потом отдашь!

Бабка Липа даже рот открыла — не ожидала такого оборота.

— Да шутит он, шутит, баба Липа, — вспыхнула от стыда за мужа Анна.

— Другой-то, нормальный-то мужик, за пол-литру нето сторговался бы, а этот! — не могла успокоиться бабка Липа. — Жадён, ну и жаден! Весь в деда, царек!

— Ну, поехали, что ли! — крикнул Анне из кабины Дмитрий.

— Пешком я, езжай! — не сдвинулась с места Анна.

— Во-от, во-от! Дома у тебя дел нету! Снесу избушку, так и знай!

Рванула машина с места. Молчали обе, сидя на крылечке. Бабка Липа машинально на педаль, самопряхи нажимала: крутилось ее колесико. «Передаем арии из оперетт», — трудился неутомимо транзистор Триша.

— Эх, Триша, Триша, к концу, видно, подходит моя оперетта…

И засеменила старуха к избе своей, в одной руке транзистор, в другой — самопряха.

А и дома не могла места найти: все Дмитрий из ума не шел. Да, правду, видно, говорят: яблочко от яблоньки… Деда Царьком величали, так он кулак был, одним словом — алимент. И ко внуку то же прозвание, знать-то, неспроста прильнуло. А дед — сколь вредный был человек! Достукался! Сослали! Где погинул, никто не знает. За Артемия Иванова и выслали. Активист был первый Артемий-то. Вот Царек на него злобу и затаил. Начинил порохом полено и все выжидал, годов без малого десять, когда соседка, жена Артемия, за сухонькими дровишками прибежит. Ходились уж друг ко дружке, забыли вроде про все. И дождался. Да только Артемий-то дока был. Взглянул на полено: что, мол, трещина какая подозрительная? Догадался! Расщепил полено, а там порох! Он к жене: где взяла? Там-то и там-то. Ну, и загремел Царек! «Эх, Анна, Анна, проглядела я тебя. И что скажу на том-то свете подруженьке Степаниде…»

3

Долго еще сидела Анна на крылечке. Потом обошла кругом обреченную свою избушку, заглянула в старческие глаза-окошки. Как живую, хотелось Анне приласкать избу, прижаться к теплому родному боку. На нижнем бревне стены заметила вдруг капли голубой краски. И вспомнилась Анне мать. А и сохранился-то в памяти всего один теплый весенний день. В красках видела его Анна. Небо голубое с белыми облаками. Подсиненная вода в речке. Сизый лес вдали. И мама красит наличники да ставни в голубое. Анна сидит на зеленой траве, кукушку передразнивает. Та скажет: «Ку-ку», и маленькая Аня в ответ: «Ку-ку!»

Смеется мать, слушая этот переклик, говорит птице-скиталице:

— Не кукуй, кукушечка, не признакамливайся! Не ровня мы тебе, не подруженьки!

Потом подводит Анну к окошкам:

— Глянь-ка!

От щетки на завалинку, пока она красила, голубые капли нападали, расцвели на земле незабудками,

— Цветочки! — догадывается Анна.

Радуется мать понятливости дочери, обнимает ее, целует, оставляя на лице горько-соленое: видно, знала — последняя это ее весна…

Наверно, и об этом забыла бы Анна — уж очень мала была. Да однажды весной, лет уж двенадцать тогда ей было, высаживала на завалинку цветы, голубые капли на нижнем бревне стены увидела. И вспомнился тот день, да так ясно, будто вчера все было. Убежала тогда Анна в лес, подальше от людей. Запоздало плакала о матери, теперь уже видя ее, ощущая на губах горько-соленое… В те дни и натакалась корешками заняться.