На улицах Стамбула - Мария Рашова

я. Кто выиграет бой? Кто уйдет, пораженным? Чей жребий выпадет сегодня? Кому атаковать, кому — бежать? М? Расскажи мне, Константинополь. Я вышел из отеля с абсолютным желанием жить. Солнце жарило не по-детски, я напялил свои черные очки поглубже на нос. Я был в шортах и футболке: осень в Стамбуле задалась, светило ясное солнце, и я хотел солнца, тепла, безветрия, лета и мира. Мира хотелось мне этим Стамбульским утром. Я пошёл по узкой улочке в поисках завтрака, со всех сторон кричали на незнакомом языке, торговцы пытались впарить мне все, что попадалось на моем пути, и если бы я хотя бы на секунду остановился и вслушался в их крики, я тут же бы оказался обвешен огромными полосатыми тюками, набитыми всякой всячиной, в аэропорт мне пришлось ехать на грузовике и на обратном пути меня бы точно не взяли на рейс даже с доплатой.

Я шел, отворачивая свое лицо от торговцев, подставляя лоб лучам солнце и мечтая о кофе. Зашел в какую то кондитерскую — кафе, которая неприлично пахла вкусным свежим хлебом на всю улицу. Заказал кофе и булок. Мне принесли кофе в чашке, величиной с наперсток. Долго и грустно смотрел я на него: «Что ж у вас, товарищи турки, за традиция такая — и сами не пьете и другим не даете?» Потом выпил этот наперсток. Вкусно, нечего сказать. Вкусно и грустно. Потом попросил чай. Принесли в стаканчике, чуть больше чем наперсток, зауженный посередине, как будто с талией. Странно ожидать от стакана, который сделан по форме тюльпана, что он будет размером с русский граненый. Наш стакан делали по количеству республик, входивших в состав СССР, а этого малыша — из любви к тюльпанам. Вот и вся разница. Ну, и как гласит легенда, в честь стана красавицы-жены, которая изменила султану, и которую тот простил, посмотрев на нее в последний раз перед казнью, не выдержав ее красоты. Только вот стакан в руке так сжал от ревности, что тот навеки остался в такой форме, и с тех пор турки пьют только из таких. Любовь зла — простишь и неверную жену, только стакан сомнешь и все. Навеки. Я выяснил, что никаких капучино, латте и прочих кофейных извращений в этом допропорядочном турецком кафе не подают, и шел бы я, иностранец, куда подальше с такими запросами — пей турецкий кофе из наперстка и на этом можешь успокоиться. Я взял три наперсточных кофе и еще два тюльпана чая. И воду. И лимонад. И очень надеялся, что напьюсь. Бахнул еще три тюльпана кофе и мне захорошело. Нет, все-таки, после четырех чашек турецкого кофе, турки — очень милые люди. Я вонзил свои зубы в булку — булки тоже были на высоте. Уж что-что, а ублажить желудок турки умели, в этом им нельзя было отказать. Это можно было бы понять, едва сев на рейс Москва-Стамбул, на котором милые стюардессы разносят пассажирам горячий хлеб, доставая его щипчиками из специальных горячих контейнеров. Они мне голову снесли этим горячим хлебом, вкуснотища страшная. А запах свежевыпеченного хлеба какой! Сладкая жизнь поездки в Турцию начинается уже с самолета: не в каждом кафе в Москве тебе подогреют хлеб или булки. Вот жеж придумают турки — хлеб подогревать! Не жарить в тостере (вот это вот уж американская затея), а именно подогревать, чтобы сливочное масло начинало таять, лишь стоит ножом с ним коснуться горячей булочки. Начинаешь любить турецкую заботу еще в самолете. Вот бы мне на российских авиалиниях нагревали хлеб, но это уже из серии «Если б я был султан»(с). Я вышел, крайне довольный собой и пошел пешком в сторону набережной. Четыре тюльпана кофе грели мою душу. Солнце улыбалось мне, а я ему. Влился в поток туристов и был уверен, что иду верно. Карты открывать не хотелось — люди сбивали с ног, сделай я хотя бы малейшую остановку. Стамбул жил своей жизнью, как деловой улей, пчелы здесь не останавливались даже «на поспать». Жухлые листья под ногами напоминали про осень, но стамбульское солнце, видимо, не знало об этом, знай себе, жарило и жарило. Я поблагодарил свою предусмотрительность за то, что вышел в футболке и шортах, будь на мне что потеплее — давно бы взмок. Я шел сквозь какие то узкие проходы между домами, выходя на туристическую улицу, полную праздных гостей города, пока не уткнулся в Сулеймание — мечеть, воздвигнутую великим Сулейманом, на кладбище рядом с которой и он, и его прекрасная Роксолана похоронены. Я зашел посмотреть на их могилы — она лежала в нескольких метрах от него, рядом с его могилой молились мусульмане, рядом с ее могилой они же делали селфи. Ничего не поделаешь — известный сериал не давал лежать их косточкам в мире и покое, даже после смерти они оставались медийными лицами, даже после смерти не давали им упокоиться: толпы поклонников сериала, праздношатающихся туристов, паломников и мусульман посещали их захоронения. Ни тени зависти не промелькнуло на моем лице — я бы предпочел жить никому не известным рядовым человеком и так же тихо умереть, чтобы о моей могиле знали только родственники, и никаким толпам туристов в голову бы не пришло ее посетить. Если не было покоя при жизни, должен же быть хотя бы покой после смерти? Я бы не хотел, чтобы моя могила была достопримечательностью, нет нет нет, ни за какие коврижки. В конце концов, надо хотя бы после смерти спокойно отоспаться, если при жизни из-за наглых ранних жаворонков не очень то получается. Я пошел искать вход во дворик Сулеймание, минуя вездесущих туристов, делающих бесконечные фото на фоне Босфора. Вид оттуда открывался что надо — красота, синева неба, голубой простор моря, редкие белые облака, маленькие снующие корабли, небольшие домики — это все заслуживало кисти художника. Несомненно, Сулейман знал, какое место выбрать для своей мечети — выбрал самое красивое. Поток туристов внес меня во внутренний двор мечети — и я задохнулся от величественной красоты. Мощь стен и колонн, искусная каменная резьба, арки и украшения — все это было создано человеком во Славу Бога. Отвести взгляд было невозможно. Мощь правителя прослеживалась во всем, чувствовалась его энергетика, близкого к Богу человека. Я вздохнул, сел на каменные скамьи и подставил лицо солнцу. Солнце лениво ласкало меня своими лучами — приближался полдень. В жарком осеннем воздухе кружились легкие белые перья вечно снующих тут и там чаек. Клянусь — можно