Женский роман - Марина Светлая

Девочка, Лера Митрофаненко, плелась за ним.

«Кофе хотите?» — мелькнуло в ее голове. И Мара тяжело вздохнула.

Пока детишки болтали (тематика была специфическая — поиски работы во время экономического кризиса), Мара, надеясь, что это не бросается в глаза, рассматривала парня. Он был довольно высоким. И имел все шансы вырасти еще — Вересов-старший, кажется, на целую голову выше. Русая шевелюра чуть-чуть светлее, чем у отца, но могла потемнеть. Он еще не брился. И Мара вспомнила щетину на щеках и подбородке Максима Олеговича. Эта модная небритость шла ему. Он был похож на какого-нибудь актера. Дед, правда, не одобрил бы. Хотя с чего бы ему одобрять постороннего мужчину? Мара рассердилась на себя и попыталась прислушаться к диалогу. Но вместо этого стала рассматривать черты мальчика. Вот лицо у него совсем почти непохожее. Наверное, пошел в маму. Красивый мальчик… В смысле, папа тоже был очень даже! Просто разные. Например, у отца глаза были выразительные, нос с горбинкой… А у мальчика нижняя часть лица была интересной — энергичный подбородок, пухлые губы. Смазливый. Девочкам в школе он нравился. Той же Митрофаненко и Кудиновой. Первая сочиняла для них двоих диалоги. Вторая курила с ним на перемене. Мара пригрозила написать докладную, но, конечно, за пределы класса это не вышло. Курить продолжали. И Мара понимала, что уж кто-кто, а Кирилл не бросит — характер. А если и бросит, то точно не по указке «классухи». В известность родителей поставила, и ладно.

Между тем, Вересов и Митофаненко закончили болтать и вопросительно посмотрели на француженку. И Мара тряхнув головой, но все-таки на автомате спросила:

— Quelqu’un veut-il poser des questions? (Кто-нибудь хочет задать вопрос?)

Ответом ей послужила тишина, если не считать тихого перешептывания в среднем ряду — Несина и Богданова, закадычные подружки, думая, что это не заметно, листали каталог с косметикой. Французской, конечно — урок-то был французского.

«Лес рук!» — мысленно протянула Мара, понимая, что вопросов не будет, через минуту-другую прозвенит звонок, и никто не хочет задерживаться. Дождь и на детей влиял не наилучшим образом. Всем попросту хотелось спать.

— D’accord. Лера, Кирилл, аsseyez-vous. (Хорошо. Лера, Кирилл, присаживайтесь.)

— Et nos notes, (А наши оценки) Марина Николаевна? — невозмутимо осведомился Вересов и приподнял бровь.

«Да ни черта! Похожи!» — вынесла вердикт Мара и со спокойной улыбкой ответила:

— Douze. (Двенадцать)

— Á chacun? (Каждому?)

— Oui, à chacun. (Да, каждому.)

Лера улыбнулась, а Кирилл удовлетворенно кивнул. Оба отправились за свою парту. Стоило им сесть, как прозвенел звонок с урока. И Мара выдохнула. Теперь Ришар. Потом третий урок. И кофе. Можно жить!

Но не тут-то было. Дети вышли из кабинета на перемену. Марина стала складывать сумку, чтобы отнести ее в подсобку и устроиться за последней партой, где она обычно сидела на уроках Ришара. И в этот момент в двери показалась голова Вересова-младшего.

— Марина Николаевна, можно? — спросил он.

— Проходи, Кирилл, — отозвалась она.

Он вошел, приблизился к учительскому столу и, скользнув взглядом по верхней пуговице блузки, улыбнулся.

— Расстегнулось, — заявил Вересов.

Мара быстро опустила глаза и чуть не чертыхнулась вслух. Пуговка на груди, и правда, расстегнулась. Она вечно расстегивалась! Хотя и рубашка была по размеру. Просто петелька широковата!

«Ушью к чертям все, что можно ушить!»

«Ты и шить-то не умеешь, дура!»

— Спасибо, Кирилл, — спокойно ответила она, и пальцы ее быстро справились с этой неприятностью. — Что ты хотел?

— Извиниться. За вчерашнее.

— Отец провел воспитательную работу?

— Неа. Ему некогда было. Думаю, на выходных проведет. Может, в пятницу.

— Ясно. Считай, что извинения приняты. Но двойку тебе исправлять придется. И две предыдущие тоже.

— Ну сегодня одну исправил же.

— И что? Еще две.

— Марина Николаевна! Ну не даются мне эти аудирования. Слух плохой! Тексты не воспринимаю!

— Ты отлично говоришь, у тебя отменное произношение. Богатый словарный запас. Так что слух тут ни при чем. Тебе нужно больше и чаще слушать уроки из методики. А ты глазами схватываешь, и все.

— Дельфовские тексты гораздо сложнее тех, что в учебнике.

Мара кивнула. С этим не согласиться было нельзя.

— Но именно потому я и даю дельфовские. Чтобы вы понимали, с чем вам придется столкнуться на экзамене.

— Слушайте, Марина Николаевна, ну помогите мне, а! Если бы вы мне диск дали с этими записями, я бы себе скинул и слушал бы потихоньку.

— Чтобы тебе было проще других?

— Да мне для себя! Думаете, приятно чувствовать себя идиотом?

Мара негромко рассмеялась. Обычно казаться строгой учительницей у нее выходило. Но не в это утро, которое с первых секунд не задалось.

— Не напускай на себя, Вересов, — сказала она. — Хорошо. Диски я тебе дам. Те, что вы уже слышали. Новые — пока нет. Обойдешься. Завтра вернешь. Завтра! В целости и сохранности. Это с потом и кровью собиралось последние десять лет. С моими потом и кровью — я экзамены сдавала.

Кирилл радостно улыбнулся и закивал.

— Как скажете, Марина Николаевна.

Мара залезла в ящик стола, вынула диски, нужные убрала в сторону, остальные протянула ему.

— И только попробуй…

— Я только скину на свой компьютер. Все! Кстати, классно выглядите.

С этими словами он выскочил из кабинета. А Марина Николаевна резко выключилась. Мара же снова вздохнула и подумала, что идиотка здесь она. Это было ей несвойственно. Она всегда считала себя взрослой — лет с восьми. И умной — еще раньше. В три года научилась читать, в четыре декламировала огромные поэмы. Со стула. С выражением. Первый класс — на отлично. В пятом впервые прочитала «Войну и мир». Школа с золотой медалью. Иняз с красным дипломом. Все у нее получалось. Потому основания считать себя умной и взрослой у нее определенно были. Но это не мешало ей временами чувствовать себя идиоткой.

Это странное чувство обострилось при мысли, что Кириллу хватило духу подойти и извиниться. А она (взрослая и умная) Максиму Олеговичу так и не позвонила. Но звонить было страшно. Эпистолярный