Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике - Борис Романов

Потому так очарованы мы старыми городами, улочками, потому так близки душе оказываются и Трубчевск и Новгород — Северский. Потому так хороша на прямой зеленой улице Триумфальная арка, желтая с белым колоннами. Здесь проезжала Екатерина Вторая, и между каждой парой колонн снизу доверху на арке размещены ярко раскрашенные гербы городов, входивших в ее времена в Новгород — Северское наместничество. А до Екатерины бывал здесь Петр.

Но главная тут гордость и украшение — Спасо — Преображенский монастырь. По преданию, а с предания начинается история каждого монастыря, он основан в XI веке и чего только не видел со своего крутояра. Половцы, Батый, поляки, крымские татары, Лжедмитрий, иезуиты, Мазепа, именно под Новгородом — Северским переметнувшийся к шведам, немцы — все здесь побывали. Григорий Отрепьев, сбежав из Москвы, прожил в Преображенском монастыре не один день, прежде чем перебраться в Литву. Бродячих иноков приняли радушно. Ничего не ведавшему архимандриту Самозванец оставил записку: «Я царевич Дмитрий, сын Иоаннов, и не забуду твоей ласки, когда сойду на престол отца моего». Но когда Отрепьев с поляками подошел к Новгороду — Северску, город на требование сдачи отвечал: «А сучьи дети! Приехали на наши деньги с вором!»

У Пушкина в «Борисе Годунове» есть сцена «Равнина близ Новгорода — Северского», в которой поляки после битвы восклицают: «Победа! победа! Слава царю Димитрию».

В «Симфонии о великом Смутном времени» «Рух» Даниила Андреева — демон Смуты здешними дорогами идет на Русь:

С каждым днем он шире, больше,Он ползет в степи, как пал,Он грядет из вражьей Польши —Северск пал…

Само начало «Симфонии» предлагает вспомнить о Трубчевске и Новгороде — Северском, глядящих с высокого холмистого берега, изрезанного оврагами, в древнерусское безбрежье:

Меж четырех морей — урмановхмурых море, Забрала городов…Звонницы на юру…Вдруг — розовая мгла от мальв на косогоре,И вновь дремучий лад болот и мхов в бору.Меж шелестящих трав, в пологих,влажных долах,Над кручами холмов, над тыном деревень,Разносит ветер на крылах тяжелыхПолдневную медлительную лень.Где принимал Перун дым жертв,костры и пенье,Где месяц — ятаган червонел ввечеру,Где половецких стрел цветные опереньяНад грудью павшего дрожали на ветру…

Мальвы, непременный цветок южнорусских и украинских палисадников, «полдневная медлительная лень» — по — моему, здешние приметы. Да и Перун, о котором говорит Даниил Андреев, возможно, тот самый идол северян, что стоял — так говорит древняя легенда — на месте построенного первыми князьями Новгорода — Северска Успенского храма.

Могучие крепостные стены монастыря, неприступные башни задуманы и возведены во времена опасные, неспокойные, но до совсем спокойных так и не дожили. В Великую Отечественную в величественном соборе, как и Триумфальная арка, построенном по проекту Джакомо Кваренги, фашисты устроили узилище, загнав в него тысячи пленных. И в 18–м году в Новгороде — Северском стояли немцы, и тогда расстреливали, но не тысячами.

Сейчас собор, как многое в монастыре, в лесах — реставрируется. Деньги, говорят, дал президент Кучма: он родом из здешних мест. А построен Спасо — Преображенский собор на деньги Екатерины Второй.

В Спасо — Преображенском монастыре в семидесятые годы XVII века черниговский и новгород — северский архиепископ Лазарь Баранович устроил типографию. Он издавал в ней, кроме прочего, свои сочинения. Баранович был духовным поэтом. Издал сборник своих стихотворений «Лютня Аполлона», написанных по — польски. Нет, не «Гусли Бояна». Вряд ли он и слыхал о Бояне, как сегодня мало кто помнит о Барановиче, коего святой Димитрий Ростовский называл «великим столпом церкви». В монастыре расположился скромный музей «Слова о полку Игореве». Но поглядишь из проемов башни монастырских ворот на зеленые дали — и кажется, что вдохнул той шири, в которой канула храбрая Игорева дружина.

Живописен, уютен Новгород — Северский почти по — южному. Так бы и пожил в нем недельку — другую. Но как тут люди живут, чем дышат, чего ожидают, мы так и не почувствовали. Я, по крайней мере. Что узнаешь за полдня верхогляд ной прогулки? И на рынок‑то мы заглянули мимоходом, где расторопный Вадим купил кило свежих огурцов, и толком не поговорили ни с кем. Даже не полюбопытствовали, с каких пор выцветает на беленой стене какой‑то четырехугольной башни, возле рынка, намалеванный в пятидесятых, наверное, а то и в сороковых портрет Сталина.

Следов Игоревых времен тут не осталось. А где они остались? Все развеялось перстью, вросло в землю. Какими были северяне — воинственное древнерусское племя? Что мы знаем? Где то племя? Может быть, половина стала украинцами, попав под поляков, половина русскими, уйдя еще севернее? Ни бронзовый князь на игрушечной лошадке, ни похожий на штангиста Боян — эти карикатурные знаки нашей памяти, которая всего крепче и полнее в слове, — не расскажут. Ни козий пастух, за раздражением которого горечь в очередной раз расплатившегося за все и всех обиженного народа, ни круглощекий служака Рожок, ни радушно встретивший нас в монастыре один из местных начальников, ни темно — русая улыбчивая девушка — экскурсовод не смогли нам рассказать того, чего и захочешь, — так просто не расскажешь. Спускаясь от монастыря по бесчисленным ступеням лестницы, ведущей вниз сквозь кущи лип и кленов, я жалел, что нельзя здесь хоть на несколько дней остаться — поглазеть, послушать, подышать речным июльским воздухом над бегущей к Днепру Десной.

Если и был в Новгороде — Северском Даниил Андреев, то вряд ли он спешил так, как мы с нашими катерами и их барахлящими моторами. Он‑то чаще всего вышагивал свои пути — дороги длинными босыми ногами, помахивая суковатой палочкой, вдыхая запахи свежей рыбы, илистого, поросшего травой берега и коричневато — сизой пыли. Наверное, он поднимался в город тихими тропками, проходя мимо детинца, помнившего, да забывшего все степные набеги и всех гордых князей. Но никто здесь этого не знает, поэта не помнит. Да и нас на будущий год вспомнит ли хотя бы майор Рожок?

Вот мы уже плывем назад, снова любуемся зелеными берегами с взлетающими серыми цаплями, с вездесущими рыбаками, застывшими у своих длинных удилищ. Ближе к Новгороду — Северскому Десна шире и отчасти судоходна. Оттого дно ее прочищается, вода не застаивается, берега не зарастают и рыбы тут побольше. Правда, задумчивый юный тезка трубчевского князя, взявший с собой удочку, так ничего и не поймал.

Пообедать мы остановились на отлогом залуженном берегу в меловых, поблескивающих березками кручах. Вдоль них вилась дорога, по которой вдруг пропылил грузовик с кузовом, набитым косцами с утомленно — застылыми лицами. Лужок рядом с нами нарядно сверкал мелкими белыми цветами. Я потом узнал, это была дрёма белая. Лазарев и ее принялся фотографировать, пока мы собирали плавник да жгли костер, а потом полез на круто увалистый, с меловой проплешиной гребень.

После обеда — наконец мы доели нескончаемую гречку — катера шли ровно, и к одиннадцати вечера, несмотря на то что стал кончаться бензин, дотянули до Белой Березки. Там четверо из нас — Потупов с сыном, я и Вадим — отправились ночевать к местному поэту, Александру Буряченко, которого знают все поселковые мальчишки, называя писателем. Они нам и указали дорогу. Уложил нас хозяин в неказистом, но с камином, летнем домишке, где у него кабинет и на пустом письменном столе лежит для удивления гостей огромный красный том, посвященный Сталину, изданный с роскошью конца сороковых. На положенных на пол матрасах, со свернутой одеждой под головами, после ночевок на катерах, почувствовав блаженный комфорт, мы быстро и сладко заснули. А книгу о Сталине разглядели утром.

День пятый

Поэт Буряченко, в добротном доме которого утром нас встретил большой портрет Есенина с трубкой, жил рядом с сосняком, заглядывающим на участок. Напротив дома, над улицей красовалось гнездо аистов. Поэт гордится хозяйственной женой и усадьбой, держит корову, свиней, огородничает. Сочинять стихи уходит в лесистые просторы над Десной, беря с собой, как он шутит, свою музу — вырезанную из ольхи стройную палочку. Он мне подарил такую, она у меня стоит теперь рядом с посохом из самшита, который вырезал для меня когда‑то в Пицунде Михаил Александрович Дудин… Буряченко на пенсии, на нее он, как газосварщик, ушел на пять лет раньше, и рад, что получает «гробовые» — в Белой Березке чернобыльская зона.

У Буряченко широкое, скуластое улыбчивое лицо, уверенная речь, свою добродушную собаку он аттестует рахманной, что значит смирная и глуповатая. Провожать нас он вышел вместе с женой и собакой, радушно приглашал заезжать, сообщил, что, распростившись с нами, поедет на Украину, за хлебом — там он дешевле. А сюда с Украины приезжают за бензином.