Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике - Борис Романов

Пока катер, поставленный набок, штопался, клей подсыхал, мы погуляли по бережку, покупались, даже подремали и пообедали, поев оставшейся еще с Бонзонки каши с тушенкой, нахваливая кока и поместительный котелок. Все это время на другом берегу, напротив нас, под старым вязом стояла терпеливая старуха с удочкой и рыбачила. Ушла она, когда мы собирались отчаливать, — на уху, видать, наловила.

Мы помчались по реке, поворачивая по изгибающемуся фарватеру, а на возвышавшемся берегу на нас, задрав головы, важно смотрели гуси, внизу махали руками купающиеся мальчишки.

Несмотря на новые небольшие аварии и запинки, около одиннадцати вечера мы оказались в Новгороде — Северском, темневшемся в сумерках высоким правым берегом в огоньках, и остановились наискосок, на левом, на взгорке, поросшем кустами, в тихой, уже украинской ночи.

День четвертый

Я не знаю, был ли в Новгороде — Северском Даниил Андреев, прошел ли он до него непроглядную страну, пробившись сквозь заросли багульника и вереска, или проплыл вниз по Десне на пароходике: они по ней до войны, да еще и в шестидесятые годы, ходили от Трубчевска.

Дед Андреева, Михаил Михайлович Велигорский, переселился некогда в Трубчевск с Украины. Возможно, не минуя Новгорода — Северского. Один из его сыновей, это известно, учился в новгород — северской гимназии.

Бабушка, нежно внука Даниила любившая, Ефросинья Варфоломеевна, очень гордилась тем, что она троюродная племянница великого Шевченко, называвшего ее Фросей. Тарас Шевченко в «Розе Мира» вознесен довольно высоко, а Синклит Украины составляет вместе с русским единый сверхнарод, входя в Небесную Россию.

Трубчевск и Новгород — Северский, который еще называли Новгородком, — центры порубежных земель допетровской Руси, по — моему, как раз и являют единство судьбы, духа, да и крови всех ветвей одного народа. Как, впрочем, и сам Даниил Андреев. Даже говор в двух городках мало чем отличается — говорят на русско — украинско — белорусском, с преобладанием русского. Здесь, как и в Трубчевске, можно услышать словечки Игоревых времен.

С Адама известно, что злобятся друг на дружку — есть что делить — ожесточенней всего не чужие, а братья. Слава Богу, не все. Но эти черниговские земли лучше других должны помнить княжеские усобицы.

Трубчевск и Новгород — Северский похожи. Оба городка встали высоко над Десной и глядят с зеленого берега на реку уцелевшими белыми храмами. Оба пережили многие русские смуты и вражеские нашествия. А главное, первые их князья были братьями Святославичами, воспетыми «Словом о полку Игореве». На помощь брату Игорю спешил из Трубчевска Всеволод. Княжили и владычили в них часто одни и те же. Алексей Никитич, «державец Трубчевский», одно время был, как раньше и боярин Андрей Васильевич Трубецкой, воеводою в Новгороде — Северском. А еще раньше другой Трубецкой — Никита Романович — при первом появлении Лжедмитрия, как говорит предание, геройски защищал Новгород — Северский.

Бывало, то Трубчевск возвышался, то Новгород — Северский, но время их уравняло, славны они оба оказались не пеньковыми заводами, не бойкими пристанями, у которых теснились струги и байдаки, не оборотистыми купцами, а воспевшим князей и дружинников «Словом», стародав ними воинскими былями. А сейчас и жителей в них одинаковое количество, тысяч по шестнадцать — семнадцать, и жизнь друг от друга не очень‑то отличается, по крайней мере, на наш беглый взгляд.

Но, проснувшись, подняв глаза, мы были очарованы. За серебрящейся, пышно клубящейся зеленью лозняков, полонивших наш низкий развернутый берег, там, откуда мы приплыли, возвышался крутой, тесно обросший деревьями правый, круто холмящийся. На нем празднично белел и поблескивал пятью зеленоватыми куполами могучий собор. Небо было розово — синим, вода неподвижно светилась утренним небом. Но солнце в восемь утра уже поднялось над деревьями. Наверное, самое прекрасное мы проспали. Но не все. Лазарев, к чему мы успели привыкнуть, хотя неизменно удивлялись, встал в четыре, не позже стоявших рядом на приколе рыбаков, и отправился, по его выражению, «побегать». Бегает он на своих длинных выносливых ногах с грузом фотоаппаратуры, с треногой, не уставая немногословно — косноязычно восхищаться красотой, за которой так упорно гоняется. В почти всегдашнем молчании таится какой‑то своеобразный мир деятельно — восторженной любви к красоте: она его, наверное, от чего‑то спасает. От чего? Вернулся он, где только не побывав, когда мы уже завтракали.

Подплыв к правому берегу, чтобы пойти в город, мы столкнулись с водной милицией. Она заприметила нас еще вчера: два катера, люди с кинокамерой, фотоаппаратами промчались и скры лись в сумерках. Нас затребовали в отделение, где за столом сидел округло — румяный майор по фамилии Рожок. Рожок, узнав, кто мы и откуда, при всем служебном рвении был достаточно любезен. И чем очевидней ему становилось выяснявшееся по телефону, — а он не преминул доложить — расположение к нам местного начальства, распорядившегося «не задерживать» (Потупова и здесь знали!), тем любезнее. Оказалось, что и Рожок, и его помощник оба некогда учились в Трубчевске.

Отпущенные бдительным майором, мы пошли по городку и первым делом обошли встретившуюся на склоне у глинистой крутой дороги с проплешинами травы деревянную Никольскую церковь, с серебристой колокольней, с дощатой обшивкой внизу черно — чайного цвета — видать, не столь давнего времени. А паперть, крытая свежим шифером, была и вовсе новостроем. Сам же храм поставлен в 1760 году. Но в храм мы не попали, отца Петро, в нем служащего и, само собой, знакомого Потупову, не было, висел замок, и стали подниматься выше. Там, наверху, зашли в наполненный людьми Успенский собор, с той цветистой особинкой в убранстве, которая свойственна южным храмам. А уже оттуда, по петлявшим деревянным улочкам, заросшим у заборов будягом, начали пробираться к месту детинца, к здешнему Бояну. Вел нас Потупов. Улочки выходили на высокое зеленое всхолмье, откуда открывалась луговая даль, поблескивавшая озерками, поросшая кустами, с разбредшимся коровьим стадом, и дальше — с синеватым взгорьем берега над поворачи вающей Десной, с голубоватыми полосами лесов у неблизкого горизонта. Эта даль, похоже, мало чем изменилась и за века. В описании Новгорода — Северска 1781 года я прочел: «на самом гор возвышении» открывается «обширный луг с частыми озерами и привлекающими зрение рощами». Только рощи поредели. А еще раньше здесь, верно, были не рощи, а чащи, в которых, как и в черниговских лесах во времена Владимира Мономаха, водились туры и вепри, медведи и лоси, куницы и горностаи.

На травянистом скате поговорили с пасшим козу Сашей, высоким и румяным мужчиной за пятьдесят, который поругал «Рух» (знал бы Даниил Андреев, назвавший этим словом свою «Симфонию о великом Смутном времени», что в каком‑то смысле и тут попал в точку). Потом заявил, что Украина продана Америке, что «мы у нее под жопой и слушаем ее бздо».

Памятник Бояну стоял на могучих гранитных глыбах, вокруг на некрутом взлобье росли отцветшие одуванчики да клевер, пестревший кое — где белыми скромными цветами. Этот Боян был похож не на песнопевца, а на могучего Микулу Селяниновича. Прямоугольные звончатые гусли у пояса, высокий взмах мускулистой руки напоминают о чем угодно, но не о вещем пении. И два сокола, взлетавших с левого плеча, мало говорили о тех десяти соколах, которых Боян выпускал на стадо лебедей. Хотя, возможно, я и не прав, и кому‑то Боян милее этаким богатырем, чья тяжелая рука умеет ударять не по одним струнам. Увидел же Даниил Андреев автора «Слова» дружинником!

Но памятник князю Игорю, стоявший в городе, показался нам совсем неудачным. Что‑то не ладилось в пропорциях, конь под князем казался коньком — горбунком; символизирующий затмение нелепый шар над головой висел грубым бронзовым мячом, а не черным солнцем. Редко везет нашим городам со скульптурой, а она всегда на виду. Вот и тут пошли через парк и увидели чудеса ваяния уже забытых пятидесятых, образцы паркового соцреализма, намекающие на сюрреализм. А на что же может намекать группа гипсовых детей, играющих в жмурки, где девочка с отбитой рукой и повязкой на глазах, с блаженной улыбкой на округлом лице, выкрашенная излюбленной (не только в Трубчевске к ней питают слабость!) серебрянкой, гонится по кругу за мальчиком без ноги, с отколотым носом и за другой девчушкой с обломанными пальцами рук. А невдалеке безмятежно обтирается полотенцем мускулистый, обнаженный по пояс, хорошо сохранившийся, свежо серебрящийся солдат — физкультурник.

Почему‑то, хотя ясно почему, все самые замечательные здания, памятники в любом нашем городе — из досоветского, царского времени. За неимением лучшего, приходится счесть памятниками и образцы советского «гигантизма», которых, кстати, совсем немного. Соглашаешься с Даниилом Андреевым, писавшим о сталинской архитектуре: