Последний Магистр - Анна Клименко

Тело тоже менялось; это было незаметно внешне, но дэйлор ощущал, как нечто извне то и дело прикасается к нему, словно проверяя, как идет выздоровление. Иногда дэйлор чувствовал, как что-то невидимое толчками вливается в него, и тогда сил прибавлялось, он чувствовал себя гораздо лучше.

Все это оставалось непонятным. О, если бы вспомнить!.. Но память испуганно скывалась за туманной дымкой, пряча то, что он так хотел знать.

… В начале осени Ильверс смог подняться с кровати и впервые, поддерживаемый Томой и Золюшкой, прошелся по горнице. Силы, как ни странно, прибавлялись с каждым часом, и на следующий день дэйлор самостоятельно помылся. Тома, с его позволения, побрила его, остригла волосы – совсем коротко, по-людски, так, что они топорщились в разные стороны черным ершиком, а в довершение всего намазала ему голову каким-то снадобьем, отчего иссиня-черный цвет обратился соломенно-желтым.

– Так в тебе не каждый узнает дэйлор, – заметила она удовлетворенно.

Ильверс молча кивнул.

И дни покатились один за другим. Дэйлор остался жить с Томой и Золюшкой, помогая по хозяйству. Любопытные деревенские бабы видели в нем невесть откуда взявшегося любовника овдовевшей Томы, мужики – беглого каторжника. И никто не видел в нем просто дэйлор.

Тома все чаще заговаривала о том, чтобы продать здешнее хозяйство и уехать на юг, в Алларен, к родной сестре, которая в свое время сбежала из отчего дома с проезжавшим купцом, да так и осталась жить в городе. Ильверса не особенно радовала перспектива длительного путешествия, но он счел своим долгом заверить Тому в том, что сопроводит их до самых дверей сестрицы Тамы, а потом отправится, куда глаза глядят. В общем-то, Тома была права: муж ее был убит дэйлор (что не было редкостью для жителей пограничных земель), а Золюшке только-только минуло девять годков – какой из него работник?

– Мы поживем немного в Алларене, Тама мне не откажет, – говаривала женщина, – может быть, Золюшку смогу пристроить куда-нибудь ко двору… В городе-то легче жить…

И Тома начала договариваться о продаже своего хозяйства, но ей не было суждено ни продать его, ни увидеть белые башни Алларена.

* * *

Дом, где Ильверс прожил все лето и начало осени, стоял у самого берега Эйкарнаса. Чтобы попасть в деревню, нужно было пройти сотню шагов по узкой стежке, что огибала выгнувший травянистую спину холм, миновать три искореженные временем и стихией сосны, из последних сил уцепившиеся корнями за землю, и только тогда взгляду открывался высокий, потемневший от времени частокол.

Деревенские побаивались отрядов дэйлор, что нет-нет, да появлялись в людских землях, мстя за несостоявшуюся, но уже проигранную битву. По ночам несли дозор, жгли костры – чтобы заодно отвадить от деревни и народ зла. Иногда подобная бдительность спасала, иногда – нет. Но, не взирая ни на что, деревня возрождалась после очередного потрясения, и люди снова боролись за жизнь и радовались ей.

Беда пришла одной из осенних туманных ночей, тех, что поутру оседают на траве мелкими серебристыми каплями и уходят прочь от солнца в мокрую, черную землю.

Ильверс проснулся от того, что услышал чей-то короткий вскрик. В первое мгновение он подумал, что это – плод его воображения, порождение захлестнувших друг друга сна и яви. Но нет. Далекий, тревожащий душу крик повторился, ему вторил другой, третий… Приподнялась на своей постели Тома, прислушалась – а затем, босая, в одной рубахе, кинулась к сладко посапывающему Золюшке.

– Просыпайся, просыпайся! Оба просыпайтесь!!!

Ильверс сел на кровати, непонимающе уставился на Тому – что могло так напугать эту всегда спокойную и улыбчивую женщину? Теперь же на ней лица не было, и в лунном свете она куда как больше походила на бледного призрака, чем на живого человека.

– Ильв, скорее… Уходим!

Последнее слово она уже выкрикнула. Золюшка, на удивление быстро стряхнувший остатки сна, принялся натягивать штанишки, но мать схватила его за руку и дернула к двери.

– Не до того! Уходим, быстрее! Набег дэйлор, не иначе… что там в деревне творится, милостивые небеса…

И бросила сердитый взгляд на Ильверса, будто он был виноват в происходящем.

Через считанные удары сердца они выскочили из дома и, белея рубашками в пронизанной лунным светом темноте, побежали к пролеску, вниз по течению Эйкарнаса. Дэйлор обернулся и увидел, что небо за холмом отражает сполохи пламени.

– Бежим, бежим, – задыхаясь, повторяла Тома, – Золюшка, к лесу давай!

За спиной раздались крики; дэйлор без труда разобрал родное наречие. Их все-таки заметили!

Зло свистнула стрела, другая. Третья царапнула Ильверсу плечо. И он понял, что им уже не уйти.

Теперь… Оставалось повернуться к преследователям и крикнуть – громко, во всю силу легких, о том, что он – дэйлор… Но вместо этого Ильверс припустил еще сильнее, прочь от своих соплеменников, вместе с врагами его народа.

Вдруг Золюшка, бегущий впереди, споткнулся и упал; Тома зарычала, как раненная медведица, бросилась к сыну. Рывком дернула его вверх и торопливо ощупала.

– Мама-ааа! Нога… – только и пискнул маленький человечек.

Ильверс метнулся к ним, подхватил Золюшку на руки, схватил задыхающуюся Тому за локоть и потянул ее за собой, к темнеющему ельнику. Но они потеряли мгновение – и те, кто шел следом, воспользовались заминкой.

Свист стрелы, вспарывающей сырую ночь – и женщина, словно с разбегу натолкнувшись на невидимую преграду, медленно начала оседать на траву.

Золюшка на руках взвыл, задергался, пытаясь вырваться; Ильверс успел сделать еще несколько шагов, прежде чем ему это удалось. Вопя во все горло, мальчишка кулем свалился на траву и, вместо того, чтобы бежать к деревьям, на четвереньках пополз в обратном направлении. К Томе.

– Идиот, – в сердцах выдохнул дэйлор, – какой дурак…

Он схватил Золюшку поперек туловища, крутнулся, уходя от очередной стрелы, и едва почувствовал, как ее сестренка пробила навылет голень. Мальчуган вырывался, словно обезумев и, не переставая, вопил.

А преследователи подходили все ближе и ближе.

…Еще шаг, еще и еще. Теперь и рана дала о себе знать – серой пеленой слабости. Ильверс выронил брыкающегося Золюшку и, задыхаясь, повернулся лицом к дэйлор.

Их было четверо, высоких, статных воинов, и каждый был вооружен луком. А он, Ильверс, урожденный раб дома д’Аштам – один. Да еще Золюшка, добравшись до Томы, громко всхлипывал, уткнувшись лицом ей в шею.

– Кончайте с ними, – донесся приказ.

Один из лучников кивнул и скупым движением натянул тетиву.

В эти последние мгновения Ильверс все еще оставался на перепутье: крикнуть, что он – дэйлор, и вернуться к своим, переступив через тело пока что живого Золюшки, или, стиснув зубы, гордо принять смерть от стрел соотечественников, разделив судьбу человеческого детеныша? Другого выхода из положения он не видел.

И тут Ильверс замер, почувствовав… О, ему были известны эти ощущения, вернее, Память Предков нашептывала, что все должно быть именно так… Для мага, владеющего Силой. Любой.

…Она струилась отовсюду, та единственная сила, которая была ему послушна: сочилась черной смолой из земли, из-под ног четверки дэйлор, текла по дороге со стороны горящей деревни, липкими нитями спускалась от самых хрустальных граней мира. Шевельнулось что-то в памяти – не предков, а именно его, Ильверса. И он вдруг вновь увидел себя, одиноко висящим в пустоте и тянущимся к неведомым черным щупальцам. И, наконец, понял, что должен – и что может сделать.

Ильверс коротко рассмеялся, принимая в себя силу отраженного зла. Да, именно таким он стал – и больше никто не посмеет унизить его или причинить боль! Он стоял по колено в иссиня-черной, тягучей реке, и ощущал, как обжигающе-ледяная сила поднимается вверх, к рукам.

В этот миг дэйлор пустил стрелу, метя в Золюшку, но она рассыпалась пеплом, так и не долетев до цели.

«Я стану тем, кем пожелаю», – мелькнула приятно-горчащая мысль, – «и все это я получу сам… и не земля моих предков даст мне все это!»

Ильверс улыбнулся и, выбросив руки в направлении озадаченных дэйлор, позволил силе течь сквозь себя, по пути изменяя ее и превращая в поток голубого пламени.

… Он стоял и спокойно смотрел, как мечутся его сородичи, обратившиеся живыми факелами. Потом, когда они упали на траву и затихли, Ильверс медленно подошел к замершему Золюшке.

Мальчик все еще судорожно цеплялся за ворот Томиной рубашки, и в его голубых глазенках метался животный страх. Ильверс устало опустился рядом. Одного взгляда на Тому хватило, чтобы понять – она уже никогда не поднимется, и никогда не улыбнется своей теплой, доброй улыбкой. К собственной досаде, Ильверс не испытал ничего, кроме тусклого, почти бесцветного сожаления обо всем случившемся. Но Золюшка, Золюшка-то был жив, и с ужасом взирал на подобранного у реки нелюдя.