Путь хирурга. Полвека в СССР - Владимир Голяховский

Студенты-евреи стали, оглядываясь, собираться группами и рассказывать друг другу новости и анекдоты. Тогда все боялись доносчиков-«стукачей», и я инстинктивно сторонился тех групп — чувство предосторожности подсказывало мне, что лучше не быть замешанным ни в какие групповые интриги. Но моя подружка Роза была очень коммуникабельна, она все и всех знала и многое мне рассказывала, когда мы бывали вдвоем. А вдвоем мы бывали все чаще. Общественные настроения и интриги вихрем вились вокруг нас, но сами мы были в вихре любви — нас больше всего на свете занимала любовь, она была интересней всех кампаний и настроений. Наша любовь уже не была секретом для однокурсников, девушки из группы меня поддразнивали, Борис тоже посмеивался надо мной, а я за это на него дулся. После учебы (а иногда — вместо нее) мы с Розой шли целоваться на скамейках в парках или в кино.

Однажды, прижимаясь ко мне всем телом, Роза сказала с игривой улыбкой:

— Я хочу сказать тебе что-то: я ведь уже не девушка — у меня был любовник.

Это ещё больше подогрело мои желания — я-то еще был девственником. Мы горели нетерпением предаться настоящим любовным утехам, но негде было — мешали квартирные условия. Мы мечтали: вот если бы родители куда-нибудь ушли…

Тем временем в кампании за приоритет выдвинулся новый «корифей науки» — биолог Бошьян. Большими тиражами напечатали его книгу. Он утверждал, что умеет управлять наследственностью и может изменять гены по своему желанию. Как он до этого додумался? Ведь тогда еще вообще не была открыта структура ДНК (дезоксирибнуклеиновой кислоты) — генетической основы наследственности. Но если кто сомневался в «открытиях» Лысенко и Бошьяна, тем приклеивали кличку «вейсманистов-морганистов», а это было равносильно позорному клейму инквизиции.

И вот в этом и обвинили профессора Бляхера, одного из лучших наших лекторов, тоже еврея. Мы были обескуражены, когда однажды вместо него на кафедру поднялась какая-то моложавая женщина. Это была присланная из Курска преподавательница по фамилии Маховка — малограмотная, но зато русская и член партии. На свою первую лекцию она накинула на плечи двух чернобурых лис. Уже одним этим она вызвала в нас негативную реакцию и показалась нам претенциозной. А когда вместо лекции она открыла газету «Правда» и стала читать нам тексты статей о приоритете русских и советских ученых, мы окончательно убедились — кого мы потеряли и что приобрели. На клочке бумаги я написал эпиграмму:

Ах, как жалко и неловко:Вместо Бляхера — Маховка;На плечах у той МаховкиДве лисицы, две плутовки,Но ума у той МаховкиСтолько, сколько у морковки.

Я показал эпиграмму Розе, она засмеялась чуть не в голос и послала эпиграмму по рядам студентов. Видно было, как вся аудитория колыхалась, читая. Но подпись я не поставил.

По слухам, еще оставалась слабая надежда: может, на защиту наших профессоров встанет гигант науки Гамалея — мировой авторитет. Но вместо этого в девяносто лет он вступил в партию большевиков. Газеты раздули этот факт как триумф советской идеологии. Секретарь Центрального Комитета партии Жданов сказал: «В наше время все пути ведут в коммунизм — почетный академик Гамалея пришел в партию на девяностом году своей жизни». Эту фразу стали повторять на всех собраниях.

Но, опять-таки по слухам, мы узнали — как он к этому «пришел». По состоянию здоровья Гамалея жил только на даче под Москвой и не бывал в институте. Партийный комитет в полном составе, во главе с секретарем райкома партии, выехал к нему на дачу. Академик дремал в колесном кресле и не очень реагировал на незнакомых ему людей. Тут же составили протокол заседания и единогласно «приняли» его в партию без обычного для этого кандидатского стажа в один год. Ни радости, ни возмущения со стороны Гамалеи не было — наверное, он просто ничего не понял.

Комитет хорошо сделал, что не дал Гамалее стажа кандидата, — через несколько дней весь институт хоронил «молодого коммуниста» на Новодевичьем кладбище. Был хороший осенний день, и все были рады, что вместо занятий нам велели идти на похороны. А мы с Розой радовались больше других и сбежали: днем моих родителей — наконец-то! — не было дома. Так великий ученый помог мне потерять девственность в жарких объятиях Розы.

Письмо Сталину

Хирургическая карьера моего отца шла вверх: он защитил диссертацию, его назначили заместителем директора Института хирургии и заместителем декана Института усовершенствования врачей. Занимать первые посты с его еврейской фамилией Зак и без партийного билета он не мог, но и это было большим достижением и признанием его заслуг. Моя русская фамилия Голяховский перешла мне от мамы, когда я пошел в школу. Сначала меня записали под отцовской фамилией. В первый же день учительница сказала:

— Дети, вы знаете, что такое национальность?

Ребята довольно уверенно закричали:

— Знаем!

— Я буду называть национальность, а вы поднимите руку, если она ваша.

Это выглядело как игра, и мы с радостью приготовились. Она сказала:

— Русские, — поднялось большинство рук.

Я знал, что моя мама русская, а отец — еврей, и размышлял — поднимать ли руку мне? Пока я раздумывал, учительница уже сказала:

— Украинцы, — опять поднялось несколько рук.

— Белорусы, — еще несколько.

— Евреи.

Я обрадовался, что и я могу поднять руку. Но как только я это сделал, весь класс обернулся в мою сторону, многие засмеялись и стали показывать на меня пальцами:

— Зак — еврей! Зак — еврей!

Я удивился и обиделся, но учительница сказала:

— Дети, не надо смеяться над Заком. Евреи — такая же национальность, как и все другие, — добавила она неуверенным тоном.

С того момента я понял, что еврейская национальность не совсем «такая», как другие.

Дома я рассказал родителям этот эпизод. Отец расстроился и взялся за голову, а моя решительная мама на следующий день отвела меня в другую школу и записала под своей фамилией, указав: «русский», — это было вполне законно, так делали во многих смешанных семьях. Для советских полукровок это было лучше — для их будущего.

Мой отец представлял собой типичный пример ассимилированного беспартийного советского еврея: очень хороший врач, он сумел добиться многого, но все равно для него существовал поставленный властью барьер карьерного ограничения. Теперь он был на высоте карьеры, и главное, чего нам не хватало, — это квартиры. Теснота, в которой жила наша семья, утомляла нас все больше. При установленной средней норме 9 квадратных метров на человека нам не хватало почти 10 метров. Да еще и эта крохотная кухня, общая с соседями, и одна уборная — это были кошмарные условия.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});