Грех - Ася Калиновская

Сонечка кроила и шила юбку и блузку по старым меркам. А оказалось, что девочка как-то неравномерно поправилась, блузочка на груди не застегивалась и юбочка на талии не сходилась. Соня с матерью переглянулись, страшное подозрение мелькнуло в их глазах, которое переросло в тихую панику.

Зайнап прекрасно носила беременность, даже не подозревая о ее существовании. Мать как-то вспомнила, что давно девочка на боль в животе не жалуется, не бегает мыться и менять трусики по три-четыре раза в день. Вспомнила, да и отмахнулась, чем-то отвлеклась.

Теперь же страшная догадка (да уж какая догадка – понимание!), что Зайнап беременна, обожгла и Соню, и мать. Стали расспрашивать про «это», но уж если мать, родившая шестерых детей, ничего не заподозрила, то что же мог понять четырнадцатилетний ребенок, увлеченный учебой в техникуме. Там же все было по-новому: и преподаватели к ним относились, как к взрослым, некоторые даже обращались к студентам на «вы». Новые дружбы, походы в кино, в театры – Зайнап вся была во власти этих новых ощущений. Она чувствовала, что платья и юбки облегают ее плотнее, но считала, что просто поела побольше, аппетит у нее действительно стал неуемный, все чего-то хотелось пожевать, то лепешку схватит, то кисть винограда. Ела все подряд и с большим удовольствием, радуя мать своей непривередливостью, а мать-то ни сном ни духом не предполагала, что ест-то теперь девочка за двоих…

Времена были строгие. Когда одинокие женщины рожали ребенка, их осуждали все – и на работе, и соседи, и семья. Никто не хотел подумать, что ее обманули и бросили, или она была одинока в том критическом возрасте, когда рожать уже времени почти не осталось, а хотелось стать матерью. Этих женщин клеймили позором, а детей их вслух называли нагулянными или подзаборниками. Узбечку вообще могли забить камнями. Слава богу, великий Советский Союз к этому времени так перемешал все нации и народы, что кроме дальних кишлаков, чистой узбекской крови почти не осталось.

Рожали тогда одинокие. Кто от неистребимого желания материнства, кто от безвыходности положения. Но это были взрослые женщины, а Зайнап была маленькой девочкой, которую и защитить было некому, ни отца, ни старших братьев у нее не было.

Соня истоптала все ноги, но все-таки нашла акушерку, которая за большие деньги согласилась прийти к ним домой и осмотреть Зайнап.

– Да вот он! Вот сердечко бьется, – послушав трубочкой где-то под пупком у девочки.

Расспросив Зайнап и мать, акушерка определила:

– Уже четыре месяца, сейчас быстро расти начнет, со дня на день зашевелится. И крупным будет. Доносит ли девочка, хрупкая она очень. Скорее всего или сбросит, или не разродится. Сейчас уже ничего сделать нельзя. Увезите-ка вы ее куда-нибудь, на показ соседям не выставляйте, засмеют и запозорят.

Зайнап с испугом смотрела на акушерку, на Соню, на мать – она не могла осмыслить, что говорит эта женщина. Потом тихонько заплакала, прижалась к Соне, несчастная и до конца не понимающая, что же происходит.

Акушерка получила свои деньги, обещала, что нигде, никогда и никому не расскажет об их беде. И добавила:

– Если сбросит, похороните дитеночка тихонько, где-нибудь подальше. А уж если рожать будет – без доктора вам не обойтись, девочка сама погибнуть может.

Страшные слова, страшный приговор повис в воздухе. Долго молчали. Матери капель сердечных накапали. Соня заварила чаю, запарила его мятой, всем налила и начала разговор:

– Ребенка будем рожать. Я съезжу домой, поговорю со своим Тимофеем, если он согласится, мы Зайнап заберем к себе; родит, дальше видно будет.

Для себя Сонечка уже решила: она уговорит и мужа, и Зайнап, и ребенка они возьмут себе. Усыновят или как-нибудь уж оформят. Что Тимофей согласится, Соня почти не сомневалась, он уже заговаривал, что, может быть, мальчика или девочку из детдома взять… Соня с ним соглашалась, только хотелось им уже осесть где-то постоянно, чтобы ребенка не таскать по разным гарнизоном.

Только одно сильно смущало Соню: сумеет ли муж понять то несчастье, которое случилась с сестренкой? Он раньше очень любил Зайнап, любил как дочку. Сумеет ли он не осудить ее сурово, он ведь мужчина, у них свои взгляды, и они сильно отличаются от женских. Хотя в истории с Зайнап ее вины не было, мужчина не всегда все может понять. Они сами совершают необдуманные, а иногда обдуманные и жестокие поступки, но так уж у людей повелось, что всегда и во всем винят женщину. Не захотела бы, оно бы и не случилось. Хотя Зайнап была абсолютно невиновна, но кто же это видел? Кто может подтвердить? Никто…

– А ты, Звездочка, доучись до зимней сессии, сдай экзамены и я тебя заберу. Только одевайся теперь в узбекские платья, в них никто ничего не заметит. Удивятся – скажешь, мама так велела одеваться. Они тебя все любят и особенно донимать не будут, успокоятся.

Бедная та моя девочка! Что же ты испытала и сколько тебе еще пережить придется! – Соня обняла сестренку, прижала ее к себе и погладила по голове. – Не плачь, мы с мамой тебя никому в обиду не дадим.

И она все-таки решила до отъезда встретиться с Петром, поговорить с ним. Но ни матери, ни Зайнап она о своем решении не сказала.

Соня и сама точно не знала, как построить разговор, как донести до человека, какой чудовищный поступок он совершил, как усовестить его? И чего она от него хотела, она для самой себя не знала.

Петр попал в Узбекистан по своей вине. Он был от хорошего корня: его дед был из семьи обедневших дворян, настолько обедневших, что их за дворян и не считали. Маленькое именьице под Тверью едва прокармливало большую семью. Прошение за прошением, все-таки деда взяли в юнкерскую школу; он стал боевым офицером, очень смелым и разумным, солдат берег, не угнетал. Пришла революция, он вместе со своим полком перешел на ее сторону. Его оценили по боевым заслугам и уму, стал он в Красной армии командовать полком, дивизией; стал штабистом – стратегом, его даже Сталин знал. Дважды его забирали на Лубянку, но по распоряжению Самого Берия вынужден был его отпускать.

Отец Петра тоже был кадровым офицером, в Великую Отечественную отличился, много орденов и медалей заслужил, а к концу войны получил генеральские погоны и должность в Генеральском штабе.

Само собою вытекало, что единственный его сын тоже должен стать офицером. Вопреки и против воли матери, любившей и балующей свое единственное чадушко, которое уже в свои юные лета развлекалось, как хотело, пользуясь занятостью отца и его неучастием в воспитании сына и безумной и бездумной любовью матери, генерал отдал мальчишку четырнадцати лет отроду в Суворовское училище. Не мог потомок офицера, сам боевой офицер видеть разболтанность и разгильдяйство своего сына. Потом «поступил его» в высшее военное училище, уже маячила впереди академия и блестящая карьера, но сын его, взяв от отца и деда молодецкую стать, мужскую красоту, увы, не взял ответственность, порядочность и обязательность.

Не в отца он пошел и не в деда, а видно, в прадеда, прокутившего и проигравшего в карты все состояние и оставившего семью без средств к существованию.

Перед самым выпуском из училища Петр связался с женой заместителя начальника училища, дело едва не закончилось трибуналом. Полковник явился домой раньше времени и застукал курсанта-выпускника в своей спальне вместо присутствия последнего на учебных стрельбах.

Полковник отшвырнул от себя бросившуюся к нему неверную жену, а вскочившего на ноги в чем мать родила курсанта одним ударом в скулу завалил обратно на кровать, развернулся и вышел и квартиры.

– Сейчас он вернется с пистолетом и перестреляет нас, уходи, уходи быстрее!

А курсант держался за сломанную челюсть и выл от боли, выл в голос, не сдерживая себя.

Петра на курсе не любили за заносчивость, чванливость. И задиристым он был, как галльский петух, Многие «мелочи» в его поведении замалчивались и скрывались, но этот скандал скрыть уже никак не удавалось.

Генерал сам приехал разобраться во всем, а к этому моменту кто-то из однокурсников его сына подбросил начальнику политотдела толстую записную книжку, где рукою Петра записывались и комментировались «перлы», вылетающие изо рта командиров, и основное их число принадлежало самому же этому начальнику: «совещание у нас закрытое, мы тут собрались узким кругом ограниченных людей»; «сегодня мы празднуем…летие со дня смерти В.И. Ленина»… – там было много всего написано, гаденыш упивался своим превосходством в образовании, комментировал цитаты очень и очень жестко.

Полковник, прошедший всю войну и волею судеб из простого работяги ставший политруком, проходил свои университеты в окопах и на передовой, был косноязычен и не очень образован, но уважая его боевые заслуги и награды, ему давали дослужить именно в этом училище, чтобы он мог получить жилье в Подмосковье.

Дело нужно было улаживать, старый воин был унижен и оскорблен, на просьбы начальника училища и генерала-отца он отвечал требованием партийного и судебного расследования, вмешательства военной прокуратуры.