Закрыв глаза - Рут Швайкерт

«Мы, – думала Алекс, – ежедневно разворачиваем газеты, потому что не выносим самих себя. Просто для того, чтобы, развернув их (один из неискоренимых жестов, которыми мы пользуемся всю жизнь), отгородиться от всех в трамвае, занять независимую позицию; чтобы убедить самих себя, что мир так успокоительно нормально продолжает существовать со всеми своими внезапными падениями температуры воздуха, с внутриафриканскими гражданскими войнами, с операциями по изменению формы носа; чтобы выжить, мы должны ежедневно забывать то, что мы в муках усвоили накануне, чтобы прожить очередные двадцать четыре часа: рецензии на новые книги, новости, сводки погоды».

По большей части Алекс благополучно забывала то, что было жизненно важно, что надо было обязательно предусмотреть, по крайней мере ради детей или ради госпожи Венгер: вовремя постирать физкультурную форму, проследить, чтобы в холодильнике обязательно было свежее молоко, передвигаться по комнатам дома на Парадизштрассе, 62, только в мягких домашних тапочках. Госпоже Венгер в квартире этажом выше было пятьдесят лет, и дети у нее уже выросли. Господин Венгер целыми днями валил лес, а госпожа Венгер целый день лежала со своими метастазами в постели, так что она слышала каждый шаг, который Алекс делала по квартире в тех самых светло-голубых мягких тапочках на теплой подкладке, которые госпожа Венгер подарила Алекс на свой собственный день рождения. Они стояли у дверей, украшенные красивой ленточкой, и к ним была приложена записка: «Я хотела бы попросить Вас носить дома именно эти тапочки. В любом случае они гораздо лучше Ваших туфель, которые будят меня каждый раз, как только я пытаюсь заснуть». Но лучше от этого не стало; госпожа Венгер регистрировала каждое изменение в распорядке дня Алекс, слышала каждый шаг. А по вечерам, уже лежа в постели, Алекс каждый раз вспоминала, что забыла купить молоко на завтрак, не купила ту бледно-желтую льняную скатерть, хотя собиралась, и скатерть так и лежит на полке в универмаге, освещенная неоновым подземным светом, или в памяти вдруг всплывала новая прическа телеведущей.

Когда Раулю было семь лет, ему подарили греческую сухопутную черепаху, и он невольно восхищался ее отталкивающей красотой. Свободными вечерами он часами, оцепенев и не веря своим глазам, наблюдал за нею, сидя в саду около их многоквартирного дома в Маленьком Городе, в то время как соседские дети играли в футбол возле ворот гаража, а его мать сидела в секретарской какого-то шефа, – и ничего не понимал. Как вообще они попали сюда, на эту тихую улицу, где на вес золота был всякий человек, проезжающий мимо на машине. Артуру Либену, двоюродному брату его матери, удалось, хотя и слишком поздно, в ноябре 1942 года проползти под колючей проволокой и бежать из Франции в Швейцарию. Поскольку его жена была беременна (и это казалось им поначалу лишь дополнительным несчастьем), им разрешено было остаться, хотя границы были для евреев уже закрыты. Ингеборг, которая в 1938 году тоже эмигрировала во Францию, к счастью, не решилась на бегство в Швейцарию. Ее родители, а также оба младших брата оставались в Вене. Ужас парализовал их, и сначала это был не столько ужас перед грозящим уничтожением, сколько перед соседями, с которыми еще вчера они были очень дружны, перед семьями Цандль, Гайрингер и Нойрат, потому что теперь они выставили на подоконники белые свечи, приветствуя аншлюс. Чуть позже им пришлось собственными зубными щетками счищать грязь с тротуаров, а случайно проходящие мимо соседки спешили прочь, причем взгляд их был постоянно прикован к фасаду дома напротив, словно там разыгрывался ужасный пожар, который требовал их непременного участия, и надо было спасать чью-то жизнь. Другие соседи одобрительно смотрели на это унижение, превращенное в публичную комедию по заранее продуманному сценарию, и сдержанно аплодировали, словно отмечая значительные, но все же вполне ожидаемые успехи актеров Бургтеатера. Когда они наконец-то решились бежать, за ними пришли. Ингеборг была достаточно взрослой и достаточно молодой, чтобы целыми днями скрываться в подвалах или мансардах; у нее были поддельные документы, подтверждавшие, что она – жительница Эльзаса и поэтому имеет право на жизнь, кроме того, она была практически блондинкой. У нее уже не было времени получать в Вене какое-либо образование, но когда закончилась война, ей было всего двадцать пять лет, она умела говорить по-французски и у нее было столько счастья, сколько человеку, как ей казалось, вообще иметь не полагается, и это счастье ее почти угнетало. К тому же она оказалась единственной наследницей своих родителей и братьев, которые не оставили ей в наследство ни поместий, ни даже собственных тел. Ингеборг нашла работу в маленькой парижской фирме, которая поставляла в Германию прорезиненные ткани для зонтиков и накидок. О времени, которое ей довелось пережить, она молчала.

Когда Рауль, позже, услышал от нее эти истории, время уже стерло их следы, греческая сухопутная черепаха закопана была в землю в саду Маленького Города, а фасады домов в Вене, Париже и Марселе уже не существовали или были перекрашены. «А что случилось с моим отцом?» – спросил двенадцатилетний мальчик.

Отец Рауля, как утверждала Ингеборг, еще до его рождения, перед запланированной свадьбой, покончил с собой. Аталия целыми днями заботилась о ребенке, пока он не подрос настолько, чтобы самостоятельно поворачивать ключ в замке. «Ты на целый день запирался в комнате, – сказала мать, – ты царапал и кусал Аталию, пока она тебя однажды не избила. Теперь я не могла больше ходить на работу, но мне снова повезло». Артур предложил Ингеборг работу в типографии, которую ему удалось основать вскоре после войны благодаря разводу и последующей женитьбе на швейцарке, и он снял для нее и Рауля квартиру в квартале Цельгли, где и сидел в саду Рауль, который из-за высокого роста совершенно не годился для игры в футбол, но зато по крайней мере пытался решить для себя загадку черепахи, отделенный тремя сотнями метров по прямой от Александры, которая, наверное, в этот момент только-только появилась на свет. Черепахи рождаются сразу старыми, с толстой кожей и морщинистой шеей выбираются они из яйца. Он решил назвать свою черепаху Аталия, ведь Аталия носила свои платья так, как черепахи носят панцирь. Аталия осталась в Париже, и он не скучал по ней. Осенью они положили черепаху в деревянный ящик и зарыли в ворох сухих листьев, а ящик поставили в подвал. На этом настояла мать. Рауль не мог представить себе, как можно несколько месяцев прожить без еды. В школе спрашивали, кто ты – католик или протестант, и надо было просто поднять руку. По языку всех делили на три группы: родной немецкий, родной итальянский и прочие. Все связанное с евреями было для него лишь смутным воспоминанием о скудных рассказах матери, которая их всегда внезапно прерывала на полуслове. Боясь, что черепаха уже умерла, Рауль не стал будить ее после зимней спячки, он так и оставил ее лежать, погребенную под листьями, пока вероятность того, что она уже мертва, не стала граничить с уверенностью. Ее панцирь он позже зарыл в саду.

Шестнадцатого июня 1995 года, без двадцати пяти два, Рауль сидел в столовой Швейцарского телевидения и совершенно не вспоминал о том вечере у Алекс дома, когда он впервые взял с собой в постель газету, как делал обычно у себя дома, чтобы немного еще почитать перед сном.

Приблизительно раз в год, в Мюнхене, Цюрихе или где-нибудь еще, Алекс и Ульрика раздевались догола и сравнивали свои тела во всех деталях, а также свои подлинные или придуманные любовные истории – с Хасаном, Куртом, Лораном или Сильвио, причем рассказывали их друг другу до противности подробно. Они спали в одной постели; ночью Ульрика, лежа рядом с Алекс, непрерывно чесалась, до крови расцарапывая себе изъеденные нейродермитом запястья, – и однажды солнечным днем в Английском парке, в последний день 1993 года, Ульрика сказала ей в присутствии своих друзей (пенсионеры, только что оба вышли на пенсию; они стояли на ярком зимнем солнце, которое освещало каждую жилочку на их лицах; да, сказал один из них, его звали Фриц: «Ты только посмотри на нас, перед тобой отходы закосневших идеологий; мы порождены еще тем, прежним гуманизмом: suum cuique,[17] мы – списанные экспонаты из музея перебежчиков через границу, который никто добровольно не посещает»):

«Кстати, я уже давно хочу тебе кое-что сказать».

«Что?» – спросила Алекс.

«Все-таки лучшей подруге я просто обязана это сказать».

«Ну, говори!»

«У тебя что, нелады с пищеварением?»

«Нет, с чего ты взяла?»

«Но у тебя довольно сильно пахнет изо рта».

«Может быть, – просто сказала Алекс, – я же лук вчера ела, вот и запах, пошли домой, пожалуйста».

В Мюнхенском центре современных технологий выживания в конце года предлагались самые знаменитые групповые тренинги. «Соедини Восток и Запад» – значилось на плакатах, «Ты – тайный центр Вселенной», «Познай самого себя в мудрости первобытных африканских народов».