Все истории. Кроме романов - Аше Гарридо

впрямую обратиться б мог

и вы бы, слух к его словам

склонив, впустили на порог.

Беренгьера в сопровождении служанки подошла к входу в зал. Там стоял Гвидо Гоасс, на самом пороге, прислонившись плечом к стене. Беренгьера шепотом велела служанке не прерывать певицу, а когда допоет – направить на кухню.

О мой Прекрасный Господин,

признайтесь, клятвы забывать

учил вас ветер с тех вершин,

где никому вовек бывать

не довелось, и потому

завидую тому, кто б мог

о верности сказать ему —

и к вам явиться на порог.

– Ах, эта милая манера прятать подлинное имя дамы за мужским прозвищем! – воскликнула Беренгьера, коснувшись локтя сестриного жениха. Гвидо вздрогнул. – Послушайте, дорогой Гвидо, – могу я так назвать вас, ведь вы не более чем через час станете мне братом? Так вот, мой любезный Гвидо, – ворковала Беренгьера, не обращая внимание на странное выражение, совершенно изменившее лицо Гоасса, – так вот: если бы не знать об этой моде, можно было бы думать, что песня посвящена вам. А так – всё просто! Влюбленный трубадур посылает песню моей сестрице, не успела она еще стать дамой! Берегитесь, милый Гвидо. Что-то будет дальше? А кансона нехороша, хотя мотив очень мил. Но слова чересчур просты. Как вы находите, любезный Гвидо? Но ах! Что за дурной вкус! Почему с этой целью выбрана жонглерка? В день свадьбы, в доме невесты! Это ужасно – при той репутации, которой пользуются эти девицы, если можно так называть их… Отчего же вы молчите?

Но Гвидо не отвечал.

– Гвидо, дорогой, разве так вы должны бы попрощаться со мной перед вашей свадьбой?

– Сенья Беренгьера, простите. Но того, что было в детстве, уже нет.

– Я знаю, милый Гвидо, я давно догадалась. Но никогда – слышите – никогда я не прощу вам, что вы не собрались с духом и не открылись мне, не отпустили на волю мое сердце. Вы смогли признаться моей сестре, но не мне, не мне, которую называли возлюбленной…

– Сенья Беренгьера! Ваша сестра сказала вам?

– Аудьярта? Да ни за что, вы разве не знаете ее?

– Вы подслушивали?!

– Я только этим и занимаюсь! Иначе откуда мне знать, что меня ждет? Никогда не прощу. Всю жизнь буду молиться, чтоб вам не знать счастья с Аудьяртой. Ради этого, пожалуй, стоит уйти в монастырь.

И Беренгьера, громко хохоча, убежала. Гоасс сделал несколько шагов ей вслед, но остановился, оглянулся, словно хотел вернуться в зал. И все-таки пошел прочь.

О, мой Прекрасный Господин,

воде пристало ликовать,

как, вырываясь из плотин

на волю, примется плясать

и петь; и право не пойму,

тому, кто вас назвать бы мог, —

зачем завидую ему,

сама придя к вам на порог.

Мадонна Эрменхильда задержалась около кухни, отдавая распоряжения, уточняя и направляя. И теперь, удивляясь, что до сих пор поет эта жонглерка с голоском прозрачным и чуть зеленоватым, как вода, в которой отражается весенний сад, мадонна Эрменхильда подходила к залу. Она встретила задумчивого Гвидо Гоасса и приветливо кивнула ему в ответ на его поклон: они уже не один раз виделись в течение этого бесконечно хлопотливого дня.

О, мой Прекрасный Господин,

а мне пристало тосковать —

на то достаточно причин —

и сладкий ветер целовать,

летевший мимо ваших губ.

Он, песню подхватив, помог

и мне, когда я не могу

сама прийти к вам на порог.

У входа в зал мадонна Эрменхильда прищурила глаза и разглядела, что Мартита наконец-то обратилась к отложившей ребек жонглерке. Жонглерка кивнула, встала со скамьи, держа в одной руке и ребек и смычок, перекинула через плечо сумку, подняла подстеленный дешевый плащ из двух не подходящих друг к другу мехов (как человек, не имеющий постоянного пристанища, она все свое имущество возила с собой, и меховой плащ бывал полезен ей и зимой, и летом). Оживленно беседуя, они с Мартитой подходили к мадонне Эрменхильде.

– А вот и сама госпожа! – воскликнула Мартита, дернув жонглерку за рукав. Жонглерка низко присела, придерживая обтрепанный подол. И подняла любопытный взгляд на мадонну Эрменхильду. Мадонна вскинула руки к воротнику, вцепилась в него… и упала без чувств.

Так и обнаружилось, что молоденькая жонглерка – сама сенья Дианора, средняя из трех барышень Барасс. Но об этом пока знала одна мадонна Эрменхильда, потому что она одна смогла разглядеть в худой, дочерна смуглой, бедно одетой бродяжке сходство со своими дочерьми.

Когда мадонне побрызгали в лицо ароматной водой и дали понюхать свежерастертого укропа, она пришла в себя и потребовала, чтобы оставили ее с жонглеркой наедине и немедленно послали за господином.

Дом Уго поспешил на зов жены, зная, что без крайней надобности она не стала бы его беспокоить, конечно. А узнав о ее обмороке, ускорил шаги. Его проводили в покои мадонны Эрменхильды.

Сама мадонна сидела в кресле, опираясь спиной на подложенную подушку. У ее ног на скамейке сидела сенья Дианора, положив голову ей на колени. Ребек стоял рядом с ней, также прислоненный к креслу мадонны.

– Дом Уго, – сказала ему мадонна Эрменхильда, – вот наша потерянная и обретенная дочь. Сам Господь распорядился так, чтобы она вернулась домой в день свадьбы своей сестры, чтобы разделить нашу радость. Поклонись отцу, Дианора.

Дианора встала и поклонилась отцу. Дом Уго подошел ближе и обошел ее вокруг, чтобы свет, падавший из окна за ее спиной, не мешал взгляду.

– Дитя, поцелуй руку отцу, – шепнула мадонна Эрменхильда.

– Погоди, – строго оборвал ее дом Уго. – Точно ли ты Дианора?

– До сих пор я звалась Маура, потому что меня купил в Андалусии трубадур Аламо из Валки. Настоящего моего имени я не знала.

– Отчего, дорогая мадонна, – обратился дом Уго к своей жене, – вы уверены, что эта девица – наша дочь Дианора?

– Но взгляни на нее! – растерялась мадонна Эрменхильда. – Если бы она не была так худа и смугла… Одно лицо! Они, все три, так похожи на тебя.

Дом Уго покачал головой.

– Скажи мне, Маура, давно ли ты занимаешься своим ремеслом? Чьи песни поешь? Известна ли ты в наших краях? Где бывала?

Девушка вскинула голову, смерила дома Уго решительным взглядом.

– Я всю жизнь занимаюсь моим ремеслом, сначала училась у хозяина и его жонглера Кантарито, теперь пою сама, и многие известные трубадуры рады, когда я исполняю их песни. Случается, сочиняю и сама. И в ваших краях мое имя известно, я побывала при дворах многих владетельных господ, и год провела в крепости «Не-дальше», и рыцари ценили мои песни и мое присутствие.

– Вот как? – поразился дом Уго. – Год в военной крепости? Среди мужчин? Дорогая мадонна, это не наша дочь. Я прошу тебя, девица, немедленно покинуть замок. Твое сходство с нашими дочерьми – совершенно случайное, хотя, должен признаться, необыкновенное, – может породить нежелательные слухи. Сегодня одна из барышень выходит замуж. Другая на днях отправляется в монастырь. Как некстати!

Маура побелела как саван – и тут же краска бросилась ей в лицо. Оглянувшись на мадонну Эрменхильду, она резко опустила голову, подхватила ребек и плащ и бросилась вон из комнаты.

– Постой! – вскрикнула мадонна Эрменхильда. Маура обернулась от двери.

– Ты, конечно, надеялась заработать на празднике, – строго сказал дом Уго. – Пока тебе выведут коня, я пошлю управляющего…

– Что вы говорите, дом Уго! – прошептала мадонна. Но Маура уже не слышала ее голоса, она бежала прочь, прижимая к животу свой большой ребек о пяти струнах поющих и двух басовых. Плащ в два меха, дешевый плащ не слишком удачливой жонглерки, волочился за ней по полу.

Аудьярта вышла из часовни. Она постояла, удивленная: не могло пройти столько времени! Чтобы так стемнело… Ей пора одеваться к венцу! Матушка волнуется… Спасибо ей: не послала за дочерью, не стала отрывать от молитвы, дала попрощаться с мечтой и самым страстным желанием в жизни.

Аудьярта поспешила домой. Вдруг сад осветился мертвенно-белой вспышкой, и следом ударил гром, как будто прямо над головой. Аудьярта застыла, сама поразившись своему крику: он прозвучал как бы вдвое. Но, испытывая непреодолимый страх перед новой вспышкой и раскатом грома, Аудьярта кинулась бежать к дому – и тут же столкнулась с Беренгьерой, вылетевшей ей навстречу. Одета сестра была странно: в простое поношенное платье, и в руках ее круглился большой ребек, который Беренгьера кутала в бедного вида плащ, пряча от первых капель наконец разразившегося ливня.

– Что ты, Беренгьера? Куда ты?

Девушка обратила к Аудьярте смуглое лицо, на котором ясно блестели дорожки слез.

Беренгьера? Это? Нет!

– Кто ты?

Девушка мотнула головой.

– Некогда мне. Велено уходить немедленно! А звать меня Маура и я вам, барышня, кажется, сестра, – нарочито грубо выпалила она и добавила: – Вот уж не набивалась.