Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Бэнович Аксенов

терпеть всякого рода оскорбления[45].

Министру иностранных дел А. М. Горчакову приходилось даже через Ф. И. Тютчева просить издателя «Московских ведомостей» сменить воинственный тон в отношении Запада на более сдержанный, дабы не усугублять международную напряженность[46]. Современники ругали издания и издателей, ответственных за военно-патриотическую истерию – «Гнусный „Русский Вестник“! Гнусный Катков!» – и гадали на страницах своих дневников: «Будет война или не будет? – вот великий нынешний вопрос. Будет? Не будет?»[47]

Патриоты-консерваторы испытывали амбивалентные чувства. Так, Тютчев радовался твердому отпору Горчакова европейским странам, данному в депешах, которые «затронули национальные струны души», понимая при этом, что они приближают Россию к войне с Европой, в связи с чем впадал в панику и предвидел «нашу погибель». И. С. Аксаков, также почти смирившийся с мыслью о неизбежности войны, пытался связать с ней надежду на возрождение «народной Руси». Воинственно-патриотическая риторика становилась профилактикой страха перед войной, создавала ощущение национальной сплоченности, однако последнему мешали инакомыслящие. Народники распространяли листовки против политики правительства в Польше, в прокламации «Земли и воли» противопоставлялись империя и отечество и подчеркивалась общность интересов польских повстанцев и русских людей:

Мы с Польшей, потому что мы за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польши, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих… Да, мы против империи, потому что мы за народ![48]

Тем самым имперство представлялось антинародным и антипатриотичным мировоззрением, так как провоцировало национальные проблемы.

Опасаясь войны и понимая значение народного ополчения, консерваторы начали готовить крестьян к мысли о возможном очередном вооруженном конфликте с зарубежными странами. Летом 1863 года вышла анонимная книжка «О русской правде и польской кривде», в которой слогом народного сказа сообщалось, что поляки задумали захватить Киев и вернуть крепостное право в России, истязают и убивают православных священников, давались характеристики национальных черт поляков как людей хвастливых, подлых и склонных к воровству, рассказывалось, что поляки вступили в антирусский сговор с европейскими державами, которым «очень хочется унизить Россию», а помогают им в этом «русские воры», сидящие в Лондоне (намек на А. И. Герцена). Текст заканчивался призывом к крестьянам идти добровольцами (охотниками) на войну, если она начнется по вине поляков и западных стран: «Да ведь нашим молодым ребятам Царь не отчим, а матушка Русь не мачеха – пойдут многие охотой, это уж верно». На эту брошюру рецензией откликнулся М. Е. Салтыков-Щедрин, который с раздражением писал о проводившейся ее автором навязчивой пропаганде любви к Родине:

Человек и без того уже склонен воспитывать в себе чувство национальности более, нежели всякое другое, следовательно, разжигать в нем это чувство выше той меры, которую он признает добровольно, будучи предоставлен самому себе, значит уже действовать не на патриотизм его, а на темное чувство исключительности и особничества.

Леволиберальная интеллигенция кулуарно выражала сочувствие польским патриотам. Хозяйка популярного в Петербурге литературного салона Е. А. Штакеншнейдер, остро ощущавшая фальшь официозной военно-патриотической пропаганды, с одной стороны, а с другой – переживавшая из-за разговоров об усилившейся в Европе русофобии в связи с польскими событиями, записала в дневнике в мае 1863 года:

Россия, Россия, родная, до чего доигрались с тобой! Какого тяжелого драматизма полно положение всякого мыслящего русского! Я бы хотела теперь быть полячкой и с чистой совестью от всего сердца биться за родную землю[49].

В это время в России распространялись слухи об издевательствах над русскими в Европе, под воздействием которых самарское дворянство постановило «вызвать из-за границы, и особенно из Парижа, наших путешественников, которые терпят там всяческие оскорбления русского имени и все-таки продолжают там жить»[50].

Военная тревога заставляла искать внутренних врагов, «национал-предателей», и они вскоре были найдены среди украинских литераторов. Так, Катков усмотрел заговор украинских и польских патриотов в деле популяризации украинского языка, причем был готов приписать его создание «польским фанатикам»: якобы поляки заявили о существовании самостоятельного украинского языка, с тем чтобы раздробить Россию и доказать, что «русская народность есть призрак». Считая украинский язык местным наречием, Катков возмущался:

Возмутительный и нелепый софизм! Как будто возможны две русские народности и два русских языка, как будто возможны две французские народности и два французских языка!.. Нити интриги обнаруживаются все яснее и яснее, и нет никакого сомнения, что украинофилы находятся в руках интриганов… Мы знаем, что самые фанатические из польских агитаторов ожидают рано или поздно особенной пользы своему делу от украинофильства[51].

Далее Катков впадал в неизбежное противоречие: отказывая украинцам в национальной самобытности тем, что «Украина никогда не имела особой истории, никогда не была особым государством, украинский народ есть чистый русский народ, коренной русский народ… малороссийского языка никогда не было, и несмотря на все усилия украинофилов, до сих пор не существует», издатель противопоставлял украинцам поляков, имеющих собственный язык и историю, и заключал, что «польские повстанцы знают чего они хотят, и желания их, при всей своей безнадежности, имеют смысл и с ними можно считаться». Таким образом, сквозь воинственную риторику российских патриотов-консерваторов просачивалось признание исторической справедливости борьбы польского народа за независимость. Тем самым возникал вопрос о справедливости действий России в Польше, вопрос о справедливости самого отечества.

В свое время подобная моральная дилемма – следует ли поддерживать родное отечество, когда оно поступает несправедливо, – была решена подвыпившим американским морским офицером С. Декатуром. Поднимая очередной бокал на банкете в апреле 1816 года в Норфолке, он воскликнул: «Right or wrong, our country!» Во второй половине XIX века слова Декатура стали считаться характеристикой джингоизма – национал-шовинизма. Схожую позицию демонстрировали и российские интеллектуалы в период Польского восстания. Западник В. П. Боткин писал И. С. Тургеневу:

Какова бы ни была Россия, – мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных требований справедливости – идет желание существовать, не стыдясь своего существования[52].

Такая позиция ставит патриотическое настроение как стремление к выгодам собственного отечества в ущерб признаваемым справедливыми интересам прочих народов выше морально-этических ценностей и тем самым делает патриотизм низменным, безнравственным инстинктом. Впрочем, близко знавшие Боткина современники, включая самого Тургенева, отмечали его закомплексованность человека, вырвавшегося из невежественной среды в высшее общество, проявившуюся в том, что «он дал полную волю чувственным инстинктам»[53]. Однако куда более точным объяснением природы поддержки шовинистической позиции «right or wrong, our (my) country» является характеристика, данная Боткину Е. М. Феоктистовым:

Принадлежал он к числу людей, которые