Первое правило королевы - Татьяна Устинова

Никаких следов горничной Наташи или ее верхней одежды.

Инна посмотрела на котов, занятых своей внутренней политикой.

— Осип Савельич!

— А?

— Ты не видел, на вешалке… ничего не было?

— На какой вешалке? Украли чего?!

— Да нет, — сказала Инна с досадой, — ничего не украли! Ты, когда вошел, не обратил внимания на вешалку? Ничего на ней не висело?

— Вот эта самая дубленка твоя висела! — Осип схватил дубленку за вытертый рукав и потряс у Инны перед носом. — Так вот она и висит!

— Господи, я вижу, что висит! Горничная в чем пришла? В одном платье?

Осип остановился, выпустил рукав и медленно произнес:

— Мать честная!..

— Вот именно.

Инна секунду думала, потом побежала в кабинет, где, ясное дело, не оказалось никаких шарфов и шуб, а потом выскочила на крыльцо, прямо в чулках — нет у нее тапок с мордами и самопальным синим войлоком, нет, и все тут! — и прямо на ледяную, присыпанную жестким крупчатым снегом коричневую плитку.

— Куда?! — закричал страшным голосом «кулак и белобандит», но она не слушала.

Ветер с Енисея, разошедшийся не на шутку, крутил по дорожкам снежные вихри, языками лезшие на плитку.

И никаких следов.

Замело? Занесло? Исчезли?

А был ли мальчик?! То есть девочка! Девочка Наташа была или нет?!

В дверь стал лезть Осип с ее сапогами в руках, и совать их ей, и хватать за руку, и тащить в дом, и она в конце концов позволила ему втащить ее.

— Что ты как угорелая скачешь, Инна Васильевна?! Мороз на улице, метель, а она босая скачет! Хоть бы ноги обула, накинула бы что-нибудь!..

— Если она ушла, должны были остаться следы. Или не должны?

— А шут их знает! Ноги небось мокрые, ты вон, гляди, следы оставляешь!..

— Как же она ушла? Без шубы и шапки, без следов на снегу?!

— Вот далась она тебе! Как пришла, так и ушла, какое тебе дело до нее?!

Инна и сама не могла бы объяснить, что уж ее так сильно… встревожило. Ну, была какая-то непонятная горничная, ну делась куда-то, ну и что?

Не об этом ты должна сейчас думать, Инна Васильевна! Ты должна думать, как тебе держаться, чтобы угодить всем, кому надо угодить, и уклониться от тех, от кого надо уклониться. И так, чтобы никому не было обидно, и так, чтобы сохранить образ царицы, который часто выручал тебя, и выразить должную скорбь — но при этом тоже не пересолить, ибо излишняя скорбь может повлечь за собой ненужный интерес, вызвать удивление и лишние вопросы — что, мол, так-то уж убивается? Спроста ли?

Ноги в самом деле были мокрыми, придется переодевать колготки — зря она выскакивала на крыльцо и всматривалась в метель, все равно ничего не увидела бы! А надежды на то, что непонятная горничная стоит без пальто и шапки возле Инниного забора и ждет не дождется, когда та выскочит и пристанет к ней с вопросами, и так не было никакой.

По гладкой полированной лесенке «с поворотом» она поднялась на второй этаж и достала из ящика колготки.

Бодро щелкало отопление, как будто отделяя домашнюю теплую прелесть от разгулявшейся за окнами метели. Ее муж — теперь уже бывший — почти не приезжал в Белоярск. Ему здесь было неуютно. Инна занимала большие должности, в городе ее знали в лицо, и машину знали «в лицо», смотрели с любопытством, кланялись, провожали глазами. Он был «при ней», и его это задевало.

Инна — умная, прогрессивная и деликатная жена — отлично его понимала и не настаивала на частых посещениях. Как в тюрьме: дни свиданий редки, время ограниченно. Теперь он ушел, и у него «новая счастливая семейная жизнь», а она сидит одна на царской, мягкой, пуховой кровати, застеленной казенным зеленым атласом, и будет одна всегда — очень хорошо.

Она обулась, решив, что пойдет в туфлях, раз уж недалеко, зашла в ванную, бросила в корзину колготки и посмотрела на себя в зеркало — словно со стороны. Бледная, под глазами немного синевы, даже искусно наложенная косметика не слишком помогла.

«Бледная и очень интересная», писали в каком-то романе, она запомнила.

Светлые волосы — да, безупречны. Черный жемчуг — да, уместен. Не слишком вызывающе, сдержанно и с достоинством. Пиджак. Блузка. Каблуки, на которые страшно смотреть, не то что на них стоять. Все правильно, все как надо.

— Осип Савельич! Я ухожу. Ты все-таки прими решение, здесь остаешься или домой едешь?

— Я тебя отвезу, Инна Васильна.

— Ты меня отвезешь, но только после десяти.

— Как ты в такую метель пойдешь?!.

— Мне только участок перейти.

— Дак и участок попробуй перейди, когда метет!..

— Осип Савельич, я дверь закрываю.

Джина, заподозрив самое ужасное, открыла глаза и повела ушами. Тоник злорадно ухмылялся, предвкушая, что конкурентку сейчас прогонят с нагретого коричневого меха.

— Давай-давай, — сказала Инна Джине, — ты же знаешь, что я шубу сейчас надену.

«Надень еще что-нибудь, — велела Джина, которая никогда просто так не сдавалась, — а меня оставь в покое».

Осип выдвинулся в прихожую и стал сердито натягивать ботинки.

— Домой поеду, — натянув, объявил он громко. — В полдевятого приезжать?

— В полдесятого.

— Ну, добро.

Этому «добро» Осип выучился у местного начальства, которое вслед за первым замом Якушевым любило так выражаться.

Инна переложила в кресло Джину, которая и не думала уходить с ее шубы, — та тут же спрыгнула на пол в знак протеста против насилия над личностью и пошла, недовольно дергая спиной. Только кошки умеют так выражать свое отношение к событиям — спиной.

— Ну, я пошел.

— Давай, Осип Савельич. До встречи.

Инна еще постояла перед зеркалом. Английский кашемир шарфа был приятно шелковым на ощупь. Он прикрыл волосы и сделал ее похожей на монашку.

Все хорошо. Ты справишься. Ты справилась, когда твой муж сказал тебе, что он больше не твой, а чей-то, и наплевать ему на тебя, и на самом деле ты — «самая большая ошибка его жизни», он наконец-то это понял.

Справилась.

Ей было лет восемь, родители ссорились, почти дрались за тоненькой фанерной стенкой, мать визжала: «Урод, дерьмо!!», отец тоненько скулил в ответ, что-то падало и грохотало, словно рушились стены, а она смотрела в окно — замусоренный бедный двор, полный вспученных черных луж и щепы, собачья будка у забора. Она смотрела в окно и мечтала, как уедет из дома и какая жизнь будет у нее там, куда она уедет. Почему-то она знала совершенно точно, что уедет в Москву, хотя что такое эта самая Москва — понятия не имела. Болтала ногами в валенках, а потом валенок упал, мягко шлепнулся, она помнила это совершенно точно. А потом вбежала мать.

Инна все смотрела на себя в зеркало.

Справилась, хотя ей было восемь лет и бороться она не умела. Может, тогда и научилась?

Ветер с Енисея налетел на нее, разметал европейский щегольской мех, добрался до тела, до самых костей, и костям моментально стало холодно. Придерживая рукой шарф, Инна пошла по дорожке к забору, разделяющему дачи на «зону губернатора» и «зону заместителей». Инна не была заместителем, но по какой-то там хитрой табели о рангах ее должность — начальника управления — в ряде случаев приравнивалась к заместительской, и дачу ей выделили.

«Ну, сжалились, — бухтел Осип, после трехмесячного пребывания в гостинице втаскивая в новый „казенный дом“ ее чемоданы, — хорошо, что сейчас сжалились, а не через год!»

За забором, посреди метели, дремала темная машина. Машина как машина, в «Соснах» полно разных машин, преимущественно темных, поскольку «высокоранговое» начальство по неизвестным причинам уважает именно темные цвета. Инна не знала ни одного начальника, у которого машина была бы, к примеру, окрашена в желтый или голубой цвет.

Тревога, как тогда в доме, вдруг поднялась и закружилась вокруг нее вместе с енисейским ветром.

Она глянула раз, другой — и ускорила шаг.

Отсюда не разобрать, но ей показалось, что машина двинулась и теперь медленно едет за ней.

Ерунда какая-то.

Незнакомая горничная, канувшая как в омут, в метель и снег, без пальто и шапки, теперь еще эта машина!

На территории не может быть чужих, строго сказала она себе, делая над собой усилие, чтобы не оглянуться. Не то что человек, пришлый заяц не забежит незамеченным — кругом камеры, посты, заборы, что ты трясешься, куда мчишься, как этот самый заяц!

Все-таки она не выдержала и оглянулась — перед самой губернаторской калиткой.

В сумрачном колыхании снега темный силуэт уже едва-едва угадывался, но все-таки он был там, за забором.

Чья это машина? Что она делает возле Инниной дачи?

Инна открыла примерзшую калитку, вошла и привычно посмотрела в темный «глазок» камеры, чтобы охранник разглядел ее, узнал и не волновался. Не такой уж частой гостьей она была на «губернаторской» половине, но порядки знала.

Аллейка голубых елочек упиралась прямо в подъезд, приветливо, даже сквозь метель, освещенный желтыми лампочками. Двери стеклянные, занавешенные изнутри зелеными плотными шторами на латунных палках.