Пространственное воплощение культуры. Этнография пространства и места - Сета Лоу

психологических и архитектурных теорий, к которым мы обратимся.

Генеалогия французской социальной теории

Французские социальные теоретики, как правило, делают акцент на относительном понимании пространства и разрабатывают эту концепцию, расшифровывая пространственные практики в качестве одного из аспектов социального анализа власти и ее осуществления. Однако эти исследователи не вводят категориального определения пространства как абсолютного или относительного – их, скорее, интересует, каким образом физическое пространство и пространственные отношения подчиняют группы и индивидов или освобождают их от государства и других источников власти и знания. Такие авторы, как Пьер Бурдьё (Bourdieu 1977 [1972])11, Анри Лефевр (Lefebvre 1991 [1974] / Лефевр 2015), Мишель Фуко (Foucault 1977 [1975] / Фуко 1999), Мишель де Серто (de Certeau 1984 [1980] / де Серто 2013), Жиль Делёз и Феликс Гваттари (Deleuze and Guattari 1987 [1980] / Делёз и Гваттари 2010), также обращаются к перемещениям тела и манипуляциям с ним и в качестве некоего измерения пространственного и политического контроля, что дает основание для тезисов, относящихся к концепции воплощенного пространства.

Среди всех французских социальных теоретиков наиболее значительный интерес к вместительности пространства и способности пространства и пространственных отношений производить и воспроизводить социальную жизнь проявляет Анри Лефевр. Согласно его утверждению, «пространство никогда не бывает пустым; оно всегда обладает значением» (Lefebvre 1991: 154 / Лефевр 2015: 159). Лефевр переосмысляет пространство, уходя от картезианского разделения между пространством и его идеологическими назначениями, – вместо этого он представляет единую унитарную теорию, которая сводит вместе разные модальности пространства (Merrifield 2002). Пространство у Лефевра рассматривается как социальный продукт, который маскирует противоречия собственного производства: Лефевр деконструирует эту «иллюзию прозрачности», выводя на поверхность то, каким образом социальное пространство складывается из понятийной триады пространственных практик, репрезентаций пространства и пространств репрезентации (Lefebvre 1974, 1991 / Лефевр 2015). Эта трехкомпонентная диалектическая модель формирует каркас для обнаружения способов производства пространства и демонстрации социальных противоречий, неотъемлемо присутствующих в данных формах производства. Хотя из работ Лефевра не вполне понятно, как в точности осуществляется взаимодействие между элементами этой модели и как они функционируют эмпирически, он утверждает, что три этих элемента – 1) пространственные практики, т. е. пространства, создаваемые при помощи жизненных практик, 2) репрезентации пространства, т. е. карты и теории пространственного планирования, и 3) пространственные репрезентации, т. е. изобразительное искусство, пространственные эксперименты и пространственные практики андеграунда, – можно анализировать с целью выявления скрытых способов производства пространства, что, в свою очередь, приведет к революционному действию (Lefebvre 1991 / Лефевр 2015, Shields 1991, Merrifield 2002). Разрабатываемая Лефевром теория пространства включает воплощенные пространственные практики и делает акцент на той роли, которую человеческое тело играет в производстве, а не просто в осознании пространства. Теория пространства Лефевра лежит в основе того представления о социальном производстве, которое будет рассмотрено в главе 3.

Пьер Бурдьё, предпринимая попытку связать человеческих агентов с пространственным доминированием (Bourdieu 1973, 1977), сосредотачивается на пространственном оформлении повседневного поведения, а также на том, каким образом социально-пространственный порядок транслируется в телесный опыт и практику. Предложенное Бурдьё ключевое понятие габитуса подразумевает генеративный и структурирующий принцип коллективных стратегий и социальных практик, который производит существующие структуры. В одной из ранних работ Бурдьё (Bourdieu 1973) кабильский дом [жилище группы берберов, проживающей на севере Алжира] предстает в качестве среды, в которой пространство тела и космическое пространство интегрируются при помощи метафорических и гомологических структур. В результате эта социальная структура воплощается и натурализуется в повседневной практике именно благодаря опыту жизни в наполненном символами пространстве дома. Понятие габитуса пространственно связывает социальную структуру с человеческим телом и пространственными практиками, поэтому возможность сопротивления им становится более наглядной. Влияние Бурдьё на концепцию воплощенного пространства будет рассмотрено в главе 5, а также в том разделе настоящей главы, где речь пойдет об антропологических генеалогиях.

Мишель Фуко в новаторской работе «Рождение тюрьмы» (Foucault 1977 [1975] / Фуко 1999) и в ряде интервью и лекций о пространстве (Foucault and Rabinow 1984) использует исторический подход, анализируя человеческое тело, пространственные отношения и архитектуру. Фуко рассматривает отношения власти и пространства, обращаясь к архитектуре как политической технологии, предназначенной для реализации интересов государства (то есть контроля и осуществления власти над индивидами) при помощи пространственной «канализации» повседневной жизни. Задачей подобной технологии является создание «покорного тела»12 (Foucault 1977: 136 / Фуко 1999: 188) посредством отграничения и организации индивидов в пространстве. Фуко теоретически осмысляет способы, при помощи которых пространственные отношения и архитектура вносят свою лепту в сохранение власти одних групп над другими на уровне, включающем как контроль над перемещениями, так и надзор за телом в пространстве. В главе 3 мы обратимся к работам Фуко о социальном контроле и пространственной гувернаментальности.

В свою очередь, Мишель де Серто (de Certeau 1984) задается целью продемонстрировать, каким образом человеческие «способы делания» (ways of operating) формируют механизмы, при помощи которых «пользователи» пространства, организованного при помощи техник социокультурного производства, заново его присваивают (de Certeau 1984: xiv / де Серто 2013: 43). Эти практики артикулированы в подробностях повседневной жизни и используются группами или индивидами, «отныне оказавшимися в сетях „надзора“» (de Certeau 1984: xiv–xv / де Серто 2013: 44). Рассматривая прогулки по городу, наименование города, рассказывание и воспоминания о нем, де Серто разрабатывает теорию обжитого пространства, в котором пространственные практики уклоняются от дисциплинирования городского планирования и контроля со стороны власти. Пешая прогулка, подобно поведению городского фланера у Вальтера Беньямина (Benjamin 1999), представляет собой отталкивающееся от конкретного места пространственное действие, которое осуществляет создание и репрезентацию публичного пространства, а не подчиняется ему.

Власть у де Серто оказывается встроенной в пространство посредством территории и границ, при этом оружием сильного13 оказываются классификация, описание и разграничение – все это де Серто именует «стратегиями», – тогда как слабый использует «тактики» – скрытые перемещения, кратчайшие пути и маршруты, – чтобы оспорить пространственное доминирование. Тактики никогда не базируются на существовании некоего особого места для власти или идентичности – они представляют собой форму потребления, «никогда не производящую места в собственном смысле этого слова, но всегда использующую эти места и манипулирующую ими» (Cresswell 1997: 363). Именно поэтому пространственными тактиками слабого выступают мобильность и обособленность от рационализированных пространств власти. В этом смысле пешеход не тождествен мигранту или путешественнику, который после прибытия в пункт назначения принимает соответствующую идентичность и оказывается под контролем государства.

Жиль Делёз и Феликс Гваттари (Deleuze and Guattari 1987 / Делёз и Гваттари 2010) также проявляют интерес к тому, каким образом люди противостоят пространственному дисциплинированию и государству. Они проводят различие между упорядоченными и иерархическими