Пространственное воплощение культуры. Этнография пространства и места - Сета Лоу

глубокое беспокойство.

Определение места у Эгнью (Agnew 2005) как «локации, местной специфики и ощущения места» (location, locale and sense of place) формирует преемственность между обобщающими и партикуляристскими концепциями:

Во-первых, место как локация или позиция в пространстве, где помещаются та или иная деятельность либо объект, соотносится с другими позициями или локациями благодаря взаимодействию и перемещениям между ними. Именно так осмысляется город или иное поселение. Второе, промежуточное, определение предполагает рассмотрение места как местной специфики или антуража, в котором происходят повседневные занятия. Локация в данном случае оказывается не просто адресом, а тем «где», в котором происходят социальная жизнь и трансформация окружающей среды. В качестве примеров можно привести такие антуражи повседневной жизни, как рабочие места, жилье, торговые центры, церкви и т. д. В-третьих, место понимается как ощущение места или идентификация с местом, в качестве уникального сообщества, ландшафта и морального порядка. В рамках данной конструкции каждое место является особым и, следовательно, единичным (Agnew 2005: 2).

Это трехкомпонентное определение Эгнью удачно работает в качестве набора дескриптивных категорий и дает четкое определение пространства. Эгнью делает важный акцент, настаивая, что дихотомия пространство/место фактически представляет собой континуум масштабов, протянувшийся между позициями и восприятиями опыта близости и опыта дали.

Географ Мишель Люссо (Lussault 2007) разрабатывает иную грамматику пространства, используя термины масштаба (scale). В таком случае место оказывается мельчайшей неделимой единицей, для которой характерны границы и близость, а пространство выступает сферой или территорией, которая напоминает место, но является делимой и сопряженной с чрезвычайно широкой, открытой и не ограниченной какими-либо пределами сетью связей. Люссо утверждает, что пространство, в котором живет человек,

при более пристальном рассмотрении имеет составной характер: пространство – это смешение, неотделимое, с одной стороны, от материальных форм и структур различных масштабов… вплоть до чрезвычайно разнообразного набора идеальных сущностей, от минимально осмысляемых до наиболее объективируемых, от самых индивидуальных до самых общих, от ментальных образов и репрезентаций, которые более или менее напрямую ассоциируются с чувственным опытом, до самых абстрактных идей, полностью или частично обособленных от конкретного пространственного референта (Lussault 2011: 1–2).

В пространственном анализе Люссо подчеркиваются перформативные функции образов, историй и языка в производстве пространства повседневной жизни (Lussault 2007, 2011).

Интерес к географическому пространству проявляет и такой исследователь, как Эдвард Соджа, но в его работах оно соотносится с пространством тела. Соджа дает теоретическое осмысление пространства как «многослойной географии социально сконструированных и дифференцированных узловых регионов, встроенных во множество различных уровней вокруг мобильных персональных пространств человеческого тела и более устойчивых социальных локаций поселений» (Soja 1989: 8). В этой модели онтологической пространственности человеческий субъект помещается в географическую формацию. В работе «В поисках пространственной справедливости» (Soja 2010) Соджа отдает предпочтение пространству как первичному фактору, однако в разрабатываемой им теории «третьего пространства», напротив, утверждает, что

именно в третьем пространстве сходится воедино всё: субъективность и объективность, абстрактное и конкретное, реальное и воображаемое, познаваемое и невообразимое, повторяющееся и различное, структура и действие, разум и тело, сознание и бессознательное, дисциплинарное и трансдисциплинарное, повседневная жизнь и бесконечная история (Soja 1996: 56–57).

В теории «третьего пространства» Соджа уходит от случайных определений пространства и места, предлагая понимать человеческую пространственность как фактор, обуславливающий социальные изменения.

С другой стороны, Дорин Мэсси (Massey 2005) рассматривает пространство как производное от того, кто в нем обитает: это открытая интерактивная система, взаимосвязи внутри которой предоставляют возможность для социальных и политических отношений между множеством людей. В тезисах Мэсси переплетаются некоторые предметы интереса гуманистов, у которых место основано исключительно на человеческом опыте, и географов-марксистов, у которых пространство есть продукт властных отношений и политической борьбы.

Рассмотренные интегрированные позиции характеризуют использование категорий пространства и места в сегодняшней географии. Многие из приведенных формулировок являются основой для концепций пространства и места в теории архитектуры, психологии среды и антропологии.

Архитектурная генеалогия

Теоретики и историки архитектуры больше занимались формой и процессами формообразования, нежели вопросами пространства и места. Определенный интерес к понятию пространства, существовавший у архитекторов между 1890 и 1970 годами, угас в тот самый момент, когда пространственный поворот обрел популярность в социальных науках (Üngür 2011). Адриан Форти в работе «Слова и здания: словарь современной архитектуры» (Forty 2000) прослеживает использование формы и ее отношения к пространству вплоть до Канта (Kant 1781 / Кант 1994). В то же время Форти связывает идею пространства в архитектуре с генеалогией немецких философов, в особенности с такой фигурой, как Готфрид Земпер16 (Semper et al. 2004 [1860]), который «предположил, что первым импульсом архитектуры было огораживание пространства» (Üngür 2011: 132), а материал и форма строения выступали вторичным фактором.

Некоторые архитекторы рассматривают понятие пространства как основополагающее для модернизма. Работа Зигфрида Гидиона «Пространство, время и архитектура: рост новой традиции» (Giedion 1941) положила начало тому «культу абстрактного пространства», который пережил расцвет в 1950–1960‐х годах (Sabatino 2007). Книга Бруно Дзеви «Архитектура как пространство: как видеть архитектуру» (Zevi 1957 [1948]) стала вкладом в это модернистское представление с точки зрения истории архитектуры, которая идентифицирует пространство как определяющее, вдохновляющее и освещающее архитектурные творения таким образом, что их красота – или безразличие – выставляется напоказ. Как утверждает Бернар Чуми (Tschumi 1987), архитектура в свое время была искусством меры и пропорции, позволявшим людям измерять пространство и время. Но, несмотря на это, наряду с «дерегулированием архитектуры», то есть состоявшимся с наступлением модернизма нарушением соотношения между означаемым и означающим, архитектура в большей степени стала подиумом для света и материалов. Бакминстер Фуллер рассматривал это новое отношение между пространством и светом при помощи экспериментов с геодезическим куполом17 и быстровозводимыми конструкциями (Filler 2013). Кроме того, категория пространства появляется в работах Рэма Колхаса, например в его эссе о мусорном пространстве (junk-space) – оставляемых людьми отбросах и отходах, которые загрязняют планету и вселенную останками модернизма (Koolhaas 2001 / Колхас 2015). Во всех этих работах подразумевается, что у пространства есть собственная роль в архитектурном мышлении, но оно остается вторичным в сравнении с архитектурной формой, материалами и замыслом.

Месту как понятию архитектуры придавалось сравнительно мало значения, за исключением работ историка-урбаниста и архитектора Долорес Хейден (Hayden 1995), историка архитектуры Делла Аптона (Upton 2008) и архитекторов Чарльза Мура (Moore 1966) и Ариджита Сена (Sen and Silverman 2014). Мур в своей работе «Создание места» (Moore 1966) уводит архитектурную дискуссию от формалистских представлений о пространстве, фокусируясь на повседневном и вернакулярном (Sabatino 2007).

В попытке отбросить наши стандартные представления о форме и ее