Лавина - Милош Крно

«Да, именно так, миллионы из геллеров», — подумал Ондрей и осторожно достал из сейфа кипу бумаг. Он снова начал сортировать их на массивном письменном столе, как будто раскладывал карты. Он пожирал их жадным взглядом и, разложив на несколько кучек, довольный, закурил сигарету.

Он задумчиво выпускал из ноздрей голубоватый дым, таявший под хрустальной люстрой. Потом вдруг немного испугался: ведь он забыл запереть дверь.

Встал, потихоньку повернул ключ, нажал на ручку, проверяя, закрыта ли дверь, и вернулся к своим бумагам.

Сейф был распахнут, и в глубине на двух полках блестели золотые предметы. Его взгляд устремился к золоту, но потом скользнул к бумагам. Он начал листать толстую книгу, на страницах которой были записаны колоссальные суммы, полученные в последние месяцы от заказчиков, особенно от одной немецкой фирмы, которой он поставлял высококачественную кожу на обувь солдатам вермахта.

«Сколько километров большевистской земли оставили за собой мои подошвы!» — подумал он с чувством гордости в душе и представил себе, как немецкие солдаты наступают на Москву, на Сталинград, И сразу же спохватился: черт побери, спит он, что ли, вот уже два года? Ведь теперь немцы отступают.

Он посмотрел на часы, сложил бумаги в сейф и вышел в переднюю. Скоро должен прийти доктор.

Серебряным гребнем он причесал густые седые волосы и затянул потуже узел галстука. Двери передней распахнулись.

— Как поживаете, пан фабрикант? Мое почтение! — Доктор Главач подошел к нему и протянул руку.

— Милости просим.

В столовой доктор осмотрелся и спросил:

— Как ваше сердце, пан фабрикант? Беспокоит оно вас?

Не дожидаясь ответа, доктор подошел к просиженному кожаному креслу и погрузился в него.

Ондрей улыбнулся, пожал плечами и сел напротив него.

— Чувствую я себя лучше, — ответил он, — по иногда, по ночам… Дыхание, знаете…

Он предложил доктору сигарету и хотел было дать ему огня, но серебряная зажигалка отказала. Главач достал из кармана спички.

— Это надежней, — рассмеялся он. — У меня акции и здесь, — он потряс зажигалкой, которую держал в руке, — и в спичках. Не одно, так другое — без огня не останусь… Значит, по ночам покалывает, пан фабрикант? Стареем, стареем.

Он курил быстро и жадно, а когда на конце сигареты образовался столбик серебристого пепла, положил ее на пепельницу и устремил взор на Захара.

— Я пришел к вам, пан фабрикант, — начал он неторопливо, — по одному важному делу. Наступит время, и совесть спросит нас, как мы жили, что делали?

Ондрей рассмеялся:

— Что это с вами, пан доктор, уж не собираетесь ли вы на тот свет?

— Как бы не так! — Доктор Главач рассердился сам на себя. «К чему эти выкрутасы, скажу ему без обиняков». — Так вот, продолжим наш разговор: что мы сделали для демократии? Да этот вопрос нам может задать не только наша совесть. — Он лукаво улыбнулся. — Фронт приближается, да и из Лондона нас призывают действовать. Мы должны пойти на какие-то жертвы! Коммунисты создают всякие комитеты, а мы, интеллигенты, спим…

Ондрей даже перестал курить, так внимательно слушал он доктора. Он вспомнил, как кто-то говорил ему, что коммунисты, дескать, составляют списки коллаборационистов, тех людей, которые побогаче. Но потом встрепенулся: доктор внушает ему тут свои, в сущности, наивные идеи.

— А какое отношение это имеет ко мне? — спросил он.

— Не хочу слишком распространяться, — продолжал врач, — но я разговаривал с депутатом Жабкой, а также с некоторыми господами… Так вот, короче говоря, мы бы хотели, чтобы вы вошли в подпольную организацию.

Ондрей швырнул недокуренную сигарету в пепельницу и воскликнул:

— Вы это всерьез? Да вы, кажется, стали большевиком?

Доктор испугался было, что начал слишком неосторожно, но, подумав, решил, что Ондрей просто не понимает, как обстоят дела, и это рассердило его. Ондрей торгует с немцами, состоит в ГСЛС и должен был бы благодарить доктора, а он… Главачу пришло в голову, что не следует сердиться, что это вредит здоровью. Он справился со своими чувствами и начал объяснять:

— Ну-ну, пан фабрикант, меня-то ведь вы не подозреваете? Я пришел к вам как к бывшему члену аграрной партии, а Урсини, — продолжал он тихим голосом, — согласился, что мы должны создать организацию. Вот так обстоят дела: русские обязательно придут в Словакию. Чехам, пожалуй, повезет больше — их освободят американцы. Но мы должны здесь принять меры, как бы вам сказать, ну, против местных… Кроме того, учитывая национальные чувства… Смотрите, ведь немцы…

Ондрей, поигрывая зажигалкой, покачал головой и отрезал:

— Вы не правы, Германия — хозяин положения. Это ничего, что сейчас они отступают. Знаете, недавно я был в Братиславе и смотрел бокс. Там более сильный тоже отступал, отступал и вдруг, — он выставил руки перед собой, — так начал молотить другого, что того пришлось поднимать с ринга. — Он зажмурил правый глаз и, закурив новую сигарету, сказал: — Немцев никто не поставит на колени. А уж если дело пойдет к этому, они договорятся с Черчиллем, и баста!

Встретив удивленный взгляд доктора, он усмехнулся и украдкой махнул рукой. Деревенский политик, что он понимает? Ведь он, Ондрей, лучше информирован, он знает людей, бывает на заседаниях. Он знает не только Райнера из Судет и других фабрикантов в Германии, но также фабрикантов в Англии и Америке, а те всегда держатся вместе, если надо будет, то вместе ударят и по Москве. Такова реальность, а доктор болтает чепуху.

Ондрей встал. Оперся рукой о круглый столик и исподлобья посмотрел в окно. Доктор, восторженно блестя глазами, снова принялся объяснять ему, что с немцами никто уже мира не заключит, поскольку те совершили слишком много преступлений. Он снова начал уговаривать Захара присоединиться к своей группе, но Ондрей опустился в кресло и произнес решительным тоном:

— Нет, пан доктор, меня вы оставьте. Ну, в конце концов, вы можете поговорить с моими… — он долго думал, — ну, с моими друзьями, которые занимаются политикой. А моя политика — это предприятия, торговля.

7

С пастбища возвращались коровы. Некоторые из них прибавляли шагу и нетерпеливо косились большими глазищами на длинные ряды домов, высматривая тропинку, которая наконец-то приведет их в хлев. Две телки перебрались через канаву к забору сада священника и, громко хрупая, принялись поедать сочные, молодые листья яблони, протянувшей над козырьком забора длинную ветку, покрытую белыми, с розовым оттенком цветами.

— Ешьте, ешьте, это ведь священниково, — поощрил их седоволосый старик в драной, кое-где заштопанной одежде, и глаза его лукаво блеснули.

Когда прибежал молодой рослый пастух в замызганных суконных брюках и щелкнул бичом, чтобы отогнать коров, старик остановился посреди дороги, широко расставив ноги, и заорал:

— Эй ты! Чего ты к ним придираешься? Это священниково, пан бог создал это не только для его преподобия, но и для коров. Ты их гоняй от сада Пашко, — он показал рукой на коренастого, плечистого человека, тяжело шагавшего вверх по улице, — тот должен был сам, без божьей помощи сажать деревья… А о коровах больше заботься. Когда я их нас, они у меня жрали сколько хотели…

— Да что это вы так ко мне придираетесь, дядя Чвикота? — как-то натянуто улыбнулся молодой пастух, а старый Чвикота сплюнул:

— Что это у тебя за штаны, как не стыдно такие загаженные носить?

С нижнего конца села приближался Пашко. Он пробирался среди коров, согнувшись, наклонив голову вперед, и разглядывал каждую пегую корову: не его ли это Рисуля?

Увидев бывшего пастуха, которого прогнали за то, что он нарисовал на ляжках Комиссаровой коровы гардистский знак, Пашко, не дожидаясь его приветствия, обратился к нему:

— Живешь еще, Чвикота, живешь?

— Да вот живу, пан Пашко, живу, — осклабился старый пастух. — Коровок вот каждый вечер наблюдаю. Пока еще не сыграл в ящик, ну, это я успею сделать и потом, когда повесят наших негодяев.

Пашко остановился, и из его груди вырвался глубокий вздох.

— Да, да, негодяи эти гардисты. Все зерно описали. Хорошо тебе, Чвикота, нищему, в самом деле хорошо. Тебе терять нечего. У меня, правда, тоже мало чего есть. Перебиваемся с хлеба на квас, да и того брюху достается немного. Но кое-что у меня все-таки есть, а когда фронт дойдет до нашей деревни, даже это пойдет прахом.

Чвикота грустно улыбнулся и почесал за ухом:

— Как-то раз один парень, который был здесь в позапрошлом году на молотьбе, сказал мне, что потом верх возьмет беднота и всем будет хорошо. Чего же тогда бояться, если это правда?

Пашко махнул рукой и перешел на тротуар, который вел вдоль ровного ряда приземистых домов. Он возвращался со своего поля. У него была привычка каждое воскресенье обходить его, чтобы полюбоваться своим убогим достоянием. Он обеднел в последние годы перед войной, по уши погряз в долгах. Два поля он был вынужден продать, осталось у него каких-нибудь четыре моргена. Даже свинью он не мог прокормить, тем более что в прошлом году был неурожай, Пашковой пришлось зарезать половину кур. Хоть поле-то у него осталось, ведь продукты теперь дороги, а если Погорелую начнут бомбить, то и домишко его сгорит, и урожай погибнет. А люди всякое болтают. Ну, на это плевать, хуже то, что уже сейчас у него еле-еле душа в теле.