Недотёпы - Алексей Бакулин

Господа задумались.

— Ну, ты, Никола, придумаешь вечно! — сказал кто-то не очень бодро. — Нет, чтобы попросту, — всё бы тебе умственность какую-нибудь…

К беседующим подошёл ещё кто-то. Даже по звуку шагов Сильвестр понял, что это командир.

— О чём, ребятки, беседуем? — пропел мягкий бас, — Что уставились на этого злодея? С ним дело ясное — ствол ко лбу и аминь. Сколько, вы думаете, в его шайке народу было? Человек пятьдесят или поболе? Этих мы поймали, а остальные, как я понимаю, разбежались, — верно я мыслю? Нужно, ребятки, ждать сызнова удара. Сейчас, они соберутся, и тогда нам жарко придётся, — верно я говорю?

«Выходит, не поляки это! — подумал Сильвестр. — По-русски говорят. Значит, казаки! Ещё чище! А может, атаман с ними споётся? Может, и за нас словечко замолвит? Постой-ка… Агафон жив, и атаман жив… Кого ж тогда по косточкам-то разнесло? Погоди… Нас было четверо… Агафон, атаман… Ещё двое… Или Пахом, или… Да, я ведь тоже живой. Стало быть, Пахом. Ну, жаль мужика! Царствие Небесное».

Меж тем разбойники, (или, быть может, всё же поляки? — у двоих речь всё сбивалась на польский) нестройно объясняли командиру николину задумку — использовать атамана в качестве живой мишени.

— Не время ныне, ребятки… — недовольно тянул командир, — Того гляди, они по нам снова ударят, а мы тут бирюльки разведем? Того неможно допустить… Ни, не позволяю. Ствол ко лбу и аминь! Эй, ты, толстый человек, скажи, сколько ваших в деревне спряталось?

Атаман изрыгнул нечто неудобовоспроизводимое.

— Ни, человече, не бранись!.. Ты добром расскажи, всё, как есть, а не то, так мои ребятки приготовят из тебя хороший мадьярский гуляш! Ты бывал у мадьяр? Ни, ты не плюйся: всё равно до меня не доплюнешь, а лучше всё добром рассказывай. Много там, в деревне таких-то как ты толстяков? Ни, ты не брыкайся…

— Пане полковник! Дозвольте, мы его к дереву привяжем! Может он нам с дерева расскажет?

— Ну что с тобой сделаешь, Никола! Ну, привяжи! Только чтобы когда ты будешь привязывать, пусть другие круговую оборону займут. Да поставь трёх человек для охраны величества, — смотри, не забудь! А скажи на милость, что это за люди тут ещё валяются? Это тоже пушкари? А ну, дай-ка я взгляну…

Мягкими шагами подошёл командир к Сильвестру и вырос над ним — высокий, толстый, в длинном красиво расшитом доломане, в польской крошечной шапочке — слегка потыкал его в бог носком красного сапожка, склонился, почти носом к носу, а нос у пана полковника оказался увесистым и горбатым, под носом же курчавились длинные, но тонкие, и словно как натёртые сажей, усы. Посмотрел пан полковник в глаза Сильвестру маленькими своими глазками, и улыбнулся огромным ртом до ушей:

— Эге, молодой русский боярин! Сейчас вижу москвича! Добро. А это кто? Духовного звания? Таких мне не надобно. Разве вот, величество полюбопытствует… непременно должен полюбопытствовать! А что, молодой москвич, может быть, ты мне скажешь, велико ли войско в деревне укрыто? Э?

Сильвестр молча соображал, стоит ли ему говорить правду, не лучше ли будет наврать о великом войске, которое вот-вот ударит и разнесёт в пух эту нелепую шайку. Ну, допустим, совру. А они? Ну, допустим, поверят. И что дальше? Убегут, — а с нами как же? С собой прихватят или пристрелят на месте — скорее всего так и будет. А если правду сказать? Ох, надоумь Господь…

— Так я ведь жду! — хмурился полковник, — Или ты, быть может, язык себе откусил, когда от пушки летел? Такое бывает. Ну-ка, покажи язык!

Сильвестр послушался. Полковник расхохотался. Тут послушник с усилием сел на снегу, помотал головой и жарко заговорил:

— Ну что тебе надо от человека, латынец ты окаянный! Ну видишь, оглушило его взрывом, мозги ещё не улеглись в голове! Нет никого в деревне, никакого войска! Одни в деревне старухи! Был мужик, да и тот на воздух улетел! Что вам тут искать? Нет тут для вас поживы и не ищите! Старухи едва себя прокормить могут, куда им ещё вас кормить? Идите, люди Божии, идите отсюда, не последняя это деревня на русской земле. Ищите пожирней кусок, а нас оставьте, Христа ради!

Полковник внимательно выслушал Агафона и, нахмурившись, спросил:

— А почему я буду тебе верить? Я думаю, что ты говоришь неправду. Войска нет, а пушка, однако, палила! Я думаю, что в деревне скрыто великое войско, и, как только мы повернём, оно ударит нам в тыл! А? Что ты на это скажешь?

Агафон дёрнул плечом — верно, хотел махнуть рукой.

— Ну, оставайся здесь. Пусть войско вам в нос ударит.

Тут издалека донеслись выстрелы и чьи-то трубные вопли. Сильвестр понял, что это казаки привязали-таки атамана на берёзу и теперь упражняются в стрельбе по нему. Полковник оборотился в сторону выстрелов и задумчиво нахмурился. Связанный по рукам и ногам послушник, с кряхтением извиваясь и подпрыгивая на заднице, развернулся в ту же сторону. Некоторое время они молчали. Сильвестру очень хотелось тоже посмотреть, как творится расправа над атаманом, но не хватало сил, чтобы подняться. Выстрелы же и вопли не прекращались. Наконец примчался некто в драном польском кафтане и в русской крестьянской шапке и размахивая руками закричал:

— Да точно они заговорённые! Почитай тридцать раз пальнули, а он всё живой! В кровище весь, и оба уха отстрелены, а всё живой! Орёт, как бык под обухом, — откуда только силы берутся на такой крик?! Другой и не раненый, а только крикнул бы один раз таким криком — и сразу дух вон! Нет, не чисто тут! Чародейство тут! Лучше бы уходить, пане полковнику!

— Тут не чародейство, а стрелки вы у меня такие! — покачал головой полковник. — Довольно! Раз на ваши выстрелы никто не сбежался, значит, я понимаю так: нет никого в деревне. Передай Николе, пусть строит войско и идёт занимать дома. Тут покамест остановимся. Лучший дом — для величества, как ты понимаешь. Просторный, чтобы и мне поместиться, и этим пленникам! И толстяка своего снимайте с берёзы, и туда же — к нам. Он нам ещё пригодится.

И вот мазурики взвалили защитников деревни на плечи, словно мёрзлые брёвна, и потащили во двор всё к той же бабке Манешке там их сбросили в дровяном сарае, а сами пошли в избу, готовить жилище для своих начальников.

Сильвестр лежал под опасно нависшей над ним поленницей, чувствовал, что до последней степени задубел от холода, слышал как рядом елозит связанный послушник, как хрипит и взрыкивает простреленный в нескольких местах атаман, — и не думал ни о чём, ничего не боялся, ничего не ждал. Им опять овладела забытая было обморочная одурь: прошло неизвестное количество лет или, может быть, веков, когда его разбудил пинок в плечо:

— Вставайте, окаянные! Сам царь-государь судить вас будет!

— Как же мы встанем? — хрипло, чуть слышно проскрипел послушник, — Мы ж связанные, и закоченели все!

— Небось, развяжу! — ответил разбойник, и принялся разрезать на них верёвки.

— А не боишься нас на волю пускать? — хмыкнул Агафон, — Нас двое всё-таки, а ты — один…

— Боялся медведь коровы… У вас сейчас ни руки ни ноги толком не шевелятся, а у меня вон что есть! — и разбойник показал им тяжёлую, похожую на старинный меч, саблю: — Эта палочка-выручалочка меня не подводила покамест… Да и куда вам бежать? Зачем? Я ж не на казнь вас веду, а на царский суд… Государь вас казнить не будет, он, я смекаю, вас в войско зачислит…

— Какой государь? Какое войско? — с трудом шевеля языком, спросил Сильвестр.

— Какой государь?.. Эх, боярин… За такие вопросы башку бы тебе расколоть — вот этой сабелькой… Не хочешь?.. Наш государь! Всея Руси Феодор Борисович!

— Феодор… Борисович… — Сильвестр хотел удивиться, но побоялся.

Разбойник лишь благодушно усмехнулся:

— Ну как, ходить-то можете? Идём в избу!

Посреди главной горницы в обширном поповом доме разбойники — грязные, оборванные и очень усталые мужички — выложили некий помост из брёвен, застелили его грязным, вытоптанным ковром, на ковёр поставили массивное резное кресло, — видимо очень дорогое, в позолоте и со следами выковырянных драгоценных камней. По правую руку от этого кресла встал толстый, румяный, чем-то очень довольный полковник, а по бокам — двое поляков с обнажёнными саблями — оба крепкие, высокие, усатые и, в отличии от прочих оборванцев-разбойников, нарядные. Оба отличались той особой горделивой статью, какую Сильвестр не раз наблюдал у царских стрельцов. Поляки эти весьма впечатлили Сильвестра: они напомнили ему о прежних московских днях, о выездах царя Бориса, об отце, поднимающем его над толпой: «Смотри, Силенька, царь-государь кататься поехал!» Сильвестр так загляделся на поляков, что и забыл, где он находится, а потому, когда от протяжного скрипа двери вздрогнул всем телом, обернулся, понял, что он не при дворе, но в поповой избе, что открывается разбухшая, непослушная дверь и в комнату неуклюже входит некто в тяжкой медвежьей шубе — то ли девка, то ли старуха, то ли тощий болезненный подросток. Все склонили головы, потом полковник выпрямился, вздёрнул руку к потолку и, притопнув сапожком, воскликнул: «Виват, государь Феодор Борисович!» — «Виват!» — в голос гаркнули все, так что атаман в своём углу заворочался и горько замычал. Болезненный подросток, очевидно страдая под неподъемлимой шубой, переваливаясь, проковылял к твоему трону, подобрав полы, взобрался на помост и беспомощно обернулся: