«Если», 2010 № 09 - Журнал «Если»

И все они с горя напились.

***

Почти год прошел, Мякиш в бестиарии пообвыкся. Книг бояться перестал, уже не страшили ни хвосты, ни гривы, ни головы о нескольких языках.

Присматривался к ним он с интересом, да только через рецензии ничего разобрать толком не мог.

Окреп Мякиш от таскания ведер, уже не так уставал, без задних ног на кровать не брыкался. Умных Слов нахватался — сам теперь мог клепать, не хуже прочих. Платили за это, между прочим, неплохо, тетушка Пакля очень радовалась.

Но стал он по ночам просыпаться. Помимо воли стал.

Проснется и слушает, как плачут книги в подвале. Жалобно, взахлеб. Рад бы уснуть, а не может. И вертится, и воду пьет — ну никак!

Один раз не вытерпел, ноги в тапки сунул и вниз пошел. Хотел отзывов немного дать — припас под кроватью. Такие, где люди пишут «хорошая книжка, спасибо». Чтобы не скулили, как щенята без мамки.

Да на господина укротителя чуть не наткнулся, от страха все отзывы рассыпал, а сам еле спрятался за дверью, в щелку подсматривает. Тот, оказывается, ночным промыслом занимается, продает книжки какому-то скользкому типу. Те самые, которые для взрослых и к которым Мякиша не подпускают. Им и сети не требовались — они не кусались практически, вихлялись только смешно.

Одну книжку, видать, этот тип решил не брать, так она на морде бабье лицо слепила, губки бантиком и спрашивает басом задушевно: «Мужчина, не хотите ли интеллектуально развлечься?». И ресницами накрашенными — хлоп-хлоп!

Мякиш прыснул в кулак — ну и оплот культуры — и в свою конуру, пока не поймали.

А сердце-то все равно гложет… Луна в окошко глядит с интересом — хоть самому вой. «Радикализм» за ухом чешет, купать его, видно, снова надо…

Лежит Мякиш в кровати без сна, в потолок глядит. Слушает.

Вот ушел ночной гость. Вот господин укротитель к себе поднялся. Сейчас рюмочку дернет — и на боковую.

Ночь идет, тишина кругом, спят все в бестиарии. Кроме бестий. И знает Мякиш, понял уже: тюрьма это, злое место.

Встал Мякиш, оделся, Умное Слово на плечо посадил — и в подвал. Раскрыл подвальные двери пошире, да и пошел по рядам, аннотации распахивая. Будь что будет. Сапожнику мальчики на побегушках всегда нужны, а он не тюремщик. И точка. Вот такой вот радикализм.

Не поверили сначала бестии, подвох почуяли. Потом самая смелая нос из решетки высунула, свежий воздух понюхала — и скачками на волю. Тут уж они все потянулись, только их и видели. Кто ушел, кто уполз, а кто и улетел с песней.

Мякиш посмотрел на дело рук своих, да и пошел вслед за всеми наружу. Как-то пусто у него в животе стало, слабость накатила: в душе решимость была крепкая, а вот тело забоялось сделанного. А чего боятся: сделано и сделано. И пошел Мякиш по тропе через лес, прочь от бестиария. В соседний город решил уйти. Навсегда.

Шел, шел, да и сел под деревом передохнуть. Когда ветром с него подвальную пыль сдуло — легче стало. И страх испарился.

Сидит Мякиш, Умное Слово на коленях баюкает, небо над ним ночное, деревья как колонны. А из-за деревьев бестии выходят, к нему тянутся. На воле-то они не страхолюдины, а вовсе даже красавицы. Никуда не просачиваются: открываются ему навстречу. А в них и радость, и боль, и смех, и солнце, и битвы, и неведомые страны, и море плещет, корабли качает.

Мякиш узнал одну, она ему еще в подвале нравилась, небольшая такая. Не тихоня, но и буянить особо не буянила, сама по себе. Ему давно интересно было, про что книжка-то. Теперь спешить некуда и Мякиш начал ее с самого начала: «Небо было почти черным, а снег при свете луны — ярко голубым.

Под ледяным покровом неподвижно спало море, а глубоко в земле, среди древесных корней, всем мелким зверюшкам и насекомым снилась весна…».

Ярослав Веров, Игорь Минаков

Cygnus Dei

И, силой плененный могучей,Гребец не глядит на волну,Он рифов не видит под кручей,Он смотрит туда, в вышину.

Генрих Гейне

Но за мир твой, с выси звездной,В тот покой, где спит гроза,В две луны зажгу над безднойНезакатные глаза.

Сергей Есенин

Иллюстрация Владимира Бондаря

Песнь первая

Он очнулся. В затылок плеснуло расплавленным свинцом. Он лежал, смотрел в призрачно-голубое небо и не понимал смысла всплывших в памяти образов. Вернее, не помнил. Не помнил и не понимал. Потом возникло имя — Олег, и он понял, что это его имя, это он Олег, и, наверное, он вчера таки крепко набрался… несколько мгновений ему понадобилось, чтобы понять, что означает — «набрался»… А по какому поводу?

Он неловко повернулся, сел. Поднялся на ноги. Провел языком по деснам — передернуло от непривычного сладкого… нет, сладко-горького привкуса во рту. Мироздание дрожало, разбитое на миллион осколков, и никак не желало собираться в единую картину. Заросшая буйным разнотравьем поляна. Яйла, нет, низковато для яйлы, вон же впереди море, и оно не слишком внизу, значит, где-то поблизости трасса… Трасса. Трасса — это асфальт, разделительные полосы, дорожные знаки. Дорога. Трасса — это дорога. Дорога — это путь. Он рассердился, оборвал закрутившуюся сумятицу мыслеобразов. Смотреть. Вспоминать.

Море — угрюмое, серое, а горизонт залит багрянцем, и облака над горизонтом разноцветные, сизо-фиолетовые, розовые, белые. Деревья. Высокие, иглы длинные. Крымская сосна. Значит, Крым. Конечно, а что же еще? Но где? Он повернулся. Наполовину заросший лесом горный массив. Демерджи. Да, правильно. Демерджи. Возникло воспоминание — там, на Демерджи, его однажды укусил каракурт. Сам виноват — поперся в поход один, помедитировать над проблемой нестационарного распределение неклассических галактик. Да, галактик. Галактика — это небо, звезды, космос, Вселенная. Да, он астроном. Сейчас он понимал это совершенно ясно. Он астроном, его зовут Олег и… и…

Он поднес к лицу руки — их окутывало слабое марево, нет, не марево, какая-то слизь. Или померещилось? Нет, руки как руки. И почему он в костюме? В штиблетах? Неужели Гришковец защитил диссер и был банкет? Да, то есть нет. То есть защитил и банкет был… но не вчера, раньше. Что же такое было вчера? Надо спуститься к морю, подумал он. Эка занесло — до Алушты километров пять. Словосочетание «пять километров» вызвало странное ощущение… холода? Страха? Нет, не так — чего-то смутно и неприятно знакомого. Не поймешь.

Он двинул вниз по склону — медленно, ноги были как две сухие жерди.

Деревья. Сосна, кедр, кипарис. Узнавание радовало, но тут же порождало и смутное беспокойство — память продолжала издеваться над ним. Вот за этим отрогом сейчас откроется Алушта. Конечно, он живет в Алуште. А работает на обсерватории, в Голубом заливе — неблизко, но жить на обсерватории не хочет. Слишком тесно, слишком много не в меру общительных коллег. Он любит одиночество. Одиночество способствует консервации мысли… Нет, не так. Концентрации — вот правильное слово. А вот это платаны. Да. Платан — растение, Платон — философ, а плато — это яйла… Новым усилием воли он подавил приступ сумбура. Вот роща. Мощные, красивые деревья, странно, что он не помнит этого места. Вон море, уже сверкают на востоке отражение солнечных лучей. А вон чайка. Высоко парит… Нет. Не чайка. Странная птица и крупная…

Птица заложила вираж и стремительно приближалась, словно, прочитав мысли, хотела дать возможность хорошенько разглядеть себя. Ближе, ближе…

— Господи! — хрипло произнес он.

У «птицы» были человеческое, даже — он был уверен в этом — женское лицо и волосы, золотые волосы, развеваемые встречным ветром. Бред, горячка. Делириум тременс. Я сошел с ума.

«Я сошел с ума», — повторял он, пятясь в глубь рощи. Словно древесная сень могла избавить от наваждения. Споткнулся о какой-то корень и опрокинулся на спину. Поспешно встал на четвереньки — ощутил, как что-то плотно сдавило щиколотку. Расщелина? Нет. Нога словно прилипла к бурому и толстому, как ржавый трос канатной дороги, корню. Не прилипла — прикована мощным древесным браслетом. Он осторожно поднялся. А спустя миг «трос» натянулся и повлек его за собой. Неторопливо, но настойчиво. Он запрыгал на одной ноге, не удержался, снова упал, вцепился обеими руками в подвернувшийся ствол, но не выдержал и пары секунд: все равно что сопротивляться механизму. Неведомая сила повлекла его быстрее и, казалось, нетерпеливее, он перекатился на спину, схватился за «трос», силясь приподняться, — и увидел конечную цель «путешествия».

Толстое дерево только листьями было похоже на платан. Ствол больше напоминал винную бутыль или бочонок. Посреди ствола зияло дупло. Если можно назвать дуплом жадно разверстую розовую пасть с тягучими белесыми слюнями. Плотоядное растение? В Крыму? Я сошел с ума…