Все, что вы хотели, но боялись поджечь - Анна Козлова

— Позвольте, уважаемая гражданка Светлова, минуточку вашего внимания. Только что вы обозвали гражданина Бирюкова козлом и уродом. Может быть, я ошибаюсь, поправьте меня. Но, кажется, это тот самый Бирюков, на плече которого вы спали. Кажется, однажды вы поклялись, что будете любить его и поддерживать всю жизнь. А еще вы говорили, что дороже его у вас нет и не будет никого на всей земле… Что вы краснеете, гражданочка? Говорите, мне не стоит продолжать? Не буду, но и вы, уж будьте любезны, держите себя в руках.

В моих мечтах Светлова и Бирюков осознавали свои ошибки и разрешали конфликт нежностью — пускай в щечку, но целовались. Я представляла, как целуют друг друга в щечку мои мама и папа, и иногда даже плакала чуть-чуть под воздействием этой сцены.

Почему-то мне и в голову не приходило поделиться такого рода фантазиями с родителями. Мама всегда меня подавляла ироническим взглядом и поучениями с намеком на то, что я все никак не выйду из младенческого возраста, а вот когда выйду, тогда-то она со мной и поговорит на равных и раскроет наконец все сложные мотивации своих взрослых поступков. Папа же, наоборот, общался со мной, как ему, наверное, казалось, на равных, живо интересовался моими проблемами по воскресеньям, и если б я предложила ему поиграть в человека-паука, он немедленно бы согласился. Мама переоценивала все сложности моего взросления, папа — недооценивал. Живи мы вместе, они бы прекрасно дополняли друг друга, но по отдельности оба нагоняли на меня скуку. Они не то чтобы не понимали меня, они просто успели когда-то давно сформировать у себя в сознании образ того, каким должен быть ребенок. И я ничего не могла с ними поделать. Мама меня бесконечно поучала, папа мной восхищался даже тогда, когда я, пытаясь перепрыгнуть лужу, попадала в нее. Но ни папа, ни мама так, в общем-то, и не поняли, что я за человек.

Ну и конечно, они оба навязчиво демонстрировали мне свое чувство вины передо мной. Папа — за то, что мама его выгнала, мама — за то же самое. Она, правда, всегда обещала мне, что когда-нибудь я тоже стану взрослой женщиной и смогу ее понять. Папа в этом смысле действовал куда проще.

— Мама никогда тебя не бросит, — сказал он однажды, когда мы брели от кинотеатра «Пионер».

— А ты что, бросишь меня? — удивилась я.

Папа как-то замялся.

— Я… Ну понимаешь… Я же ведь как бы уже вне вас с мамой… Так, со стороны… Просто ты должна понять, что жизнь с ребенком, его содержание, ответственность, деньги, время, внимание, в конце концов, это огромный подвиг.

Папа любил все теоретизировать. Я хмыкнула. В тот день, когда происходил этот разговор, мне было одиннадцать лет. И ребенком я себя не считала.

Поскольку мне было уже одиннадцать, папа не провожал меня, как раньше, до двери. Я сама вошла в подъезд, сама поднялась на лифте и сама позвонила в дверь.

Мама тут же ее распахнула.

— Раздевайся, — щебетала она, — Андрей поехал? Он тебя до подъезда довел? Давай обедать, ты ведь не ела ничего, да? Вы куда ходили? — спросила она, принимая из моих рук куртку и аккуратно вешая ее в шкаф.

— В кино, — буркнула я.

— Ты ничего не ела? — не успокаивалась мама. — Папа ничего тебе не покупал?

Я стянула сапоги и швырнула их в маму.

— А почему ты его не спросишь?! — чуть ли не крикнула я. — Я что, посредник между вами?! Почему ты не способна сама с ним говорить?! Договаривайся с ним, будет он меня кормить или не будет! Дура!

С этими словами я ворвалась в свою комнату и захлопнула дверь.

К моему удивлению, мама не стала стучать, не стала выпытывать, «что случилось», она вообще как будто исчезла. Минут через двадцать мне стало стыдно, и я вышла из комнаты. Мама сидела на кухне. Она пила кофе со сливками. Я обняла ее — наверное, объятие было для меня в детские годы чем-то вроде символа прощения. Потом все стерлось. И я почему-то расплакалась. Мама гладила меня по голове и, как в детстве, называла Бысечкой.

Я смеялась над Бысечкой и плакала одновременно.

Мама спросила, буду ли я суп. Вкусный, свежий борщ. Я никогда не ела суп, но мама всегда спрашивала. Я отрицательно покачала головой, и мама дала мне куриную котлету с жаренной в сухарях брюссельской капустой. Я ела, а мама достала бутылку коньяка и плеснула коньяк в свой кофе.

— Я и впрямь дура, — сказала она через несколько секунд, когда сливки всплыли на поверхности кислыми хлопьями, — нельзя же в сливки.

Мама вылила чашку в раковину и сварила себе новый кофе.

— Ты не дура, мама, — сказала я с набитым ртом, — извини меня.

— Я не обижаюсь, — быстро отозвалась мама, — у тебя сейчас такой возраст, когда маме лучше сказать себе: мой ребеночек временно сошел с ума, потом все встанет на свои места. Так ведь лучше, чем ругаться, правда? — Мама вопросительно на меня посмотрела.

Я доела брюссельскую капусту в сухарях и попросила еще.

— Котлетку обязательно съешь, — настаивала мама.

Она выпила кофе и налила немного коньяка в чашку.

— Я все не знала, как тебе сказать, — мама с какой-то мукой вздохнула, — да и надо ли это вообще говорить… Но папа женился, и у него — новый ребенок. Мальчик Петя. Просто подонок… — еще раз вздохнула мама, помолчав.

— Петя подонок? — уточнила я.

— Не пытайся казаться глупее, чем ты есть! — мгновенно осадила меня мама.

Все между нами снова встало на свои места.

В 12.45, когда перспектива обеда придвинулась практически вплотную, я все же набираю Третьякова. Пока звучат гудки, я нервно грызу карандаш — на дереве остаются мелкие вмятины от зубов. Как будто я не человек, а какая-то безмозглая белка. С Третьяковым никогда нельзя предугадать, как пойдет общение. Иногда он мил, смеется, шутит — это состояние, видимо, называется «хорошим настроением». Иногда он отвечает мне так, как будто я звоню ему по какой-то личной, не очень уместной просьбе, скажем прошу денег или сделать мне ребенка.

— Да! — рявкнул в трубку Третьяков.

— Здравствуйте, Михаил, — говорю я, — это Саша Живержеева.

— Привет, Саш.

Начало разговора шаткое: Третьяков явно не в духе, а его интонации свидетельствуют о том, что он ужасно опаздывает на мероприятие, априори более важное, чем все то, о чем я ему сейчас расскажу.

— Миш, — я почему-то краснею, причем ощущаю это довольно явственно, — я по поводу социальных акций «Дома-2», не знаю… э… говорила ли вам Катя, но… По поводу сдачи крови. — Под конец фразы я уже не в силах выражать даже простейшие мысли.

Видимо, сам факт нашей неделовой переписки действует на меня парализующе. Если какой угодно мужчина, какой угодно внешности, финансового положения и возраста даст мне понять, что я ему, типа, небезразлична, это конец. Я буду чувствовать вину за то, что не отдалась ему сразу же после признания, и ничего не могу с этим поделать. Заниженная самооценка.

— Саша!.. — страдальчески восклицает Третьяков. — Я не думаю, что эта акция нам нужна, будет только хуже. Понимаешь, о чем я?

— Нет, — изумленно отвечаю я.

— Все эти региональные кастинги, хер знает, кто там контролирует эти справки… Тем более их вообще можно в Интернете скачать.

— То есть вы не уверены, что они ничем не болеют? — уточняю я.

— Ну… — Третьяков мнется, — а кто вообще в чем-то уверен? Вот ты, например. Твой парень может изменять тебе в этот самый момент, когда ты со мной разговариваешь…

— Хорошо, Миш, спасибо. Я, если что, еще раз вас наберу.

Я вешаю трубку и несколько секунд тупо смотрю в окно. Потом поворачиваюсь к Любе:

— Обедать?

Она кивает и начинает собираться.

С Любой мы обычно ходили в «Япошу». Наслаждаясь тревожно пахнувшими роллами, я выслушивала повести о ее бесконечных мытарствах на трудном пути полового размножения.

По большому счету, «Япоша» предлагал такую же мерзость, как «Астория», но только здесь все сопровождалось неким общим покушением на стиль. Стиль проявлялся в неправдоподобно тупых, ни хера не понимавших по-русски узбеках, которые корчили из себя японцев, и в маразматических ценах. Я обычно заказывала «Филадельфию» и острый ролл с копченым лососем, а Люба — ролл «Сливочный лосось», плошку риса с курицей и почему-то вареники с картошкой, которые нагло варились из магазинной пачки и стоили сорок рублей.

— …И ты понимаешь, — говорила Люба, двигая носиком, как маленький, но уже разъяренный жизнью зайчонок, — она опять мне назначила до хрена этих всех таблеток, я уже не могу их пить, просто не могу. Ой, мне так плохо!!! — Она страдальчески прижимала к губам оранжевую, выполненную в стиль заведения салфетку.

— Ну потерпи, — предлагала я.

А что еще, интересно, я могла предложить бабе, которая пять лет бьется с бесплодием?

— Тебе легко говорить, — мгновенно отзывалась Люба, — у тебя этих проблем нет…

— Знаешь, — разумно отвечала я, — если бы они у меня возникли, я бы не стала париться, а взяла бы ребенка из детского дома… А может, вам это, ЭКО попробовать?