Девять десятых судьбы - Вениамин Каверин

"Лагерями" называлось небольшое пространство между крепостной стеною и обводным каналом Невы, когда-то служившее для лагерного расположения частей гарнизона, а теперь превратившееся в место для свалки мусора.

Не было возможности выбрать иную позицию - ни втащить орудия вверх на крепостные стены, ни оставить их за стенами. Слишком близка была цель Зимний можно было расстреливать только прямой наводкой.

С наступлением темноты эти орудия были выдвинуты из-за куч мусора на заранее выбранные места у самого берега Невы.

Снаряды частью нашлись в арсеналах, частью были присланы с Выборгской стороны из склада огнеприпасов, - все было готово к тому, чтобы в условленный час начать бомбардировку Зимнего, подавая тем самым знак к всеобщему штурму - и теперь, когда этот условленный час пришел, когда через четыре минуты Военно-Революционный Комитет прикажет открыть огонь, теперь...

- Товарищ Павлов, я иду к орудиям. Вы замените меня до моего возвращения.

Тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы; октябрьский вечер легким дыханьем дождя оседает на лицо и руки.

Через Троицкий мост с резким звоном тянутся игрушечные трамваи, лепятся к перилам кукольные фигурки прохожих.

Комиссар выбрался, наконец, за крепостную стену.

Среди огромных куч мусора, в свете ручного фонаря казавшихся безобразной декорацией - стояли орудия.

В десяти шагах от них несколько артиллеристов жались к стволам огромных оголенных ветел. Один из них вышел вперед:

- Товарищ комиссар?..

Ручной фонарь направляется навстречу артиллеристу и свет его на одно мгновенье задерживается на офицерских погонах.

- В чем дело, поручик? Почему артиллеристы отказываются стрелять?

- Артиллеристы не отказываются стрелять...

Поручик держит голову прямо и смотрит в лицо Лобачева немигающими глазами.

- Артиллеристы не отказываются стрелять, в случае если им будут предоставлены исправные орудия. Эти орудия - неисправны. При первом выстреле их разорвет. Они - проржавели, в компрессорах нет ни капли масла.

Комиссар внезапным движением наводит свой фонарь прямо в лицо офицера.

Сухое, гладко выбритое лицо спокойно, брови слегка приподняты, глаза смотрят не мигая, только зрачки сузились под ярким светом; да и что там рассмотришь в этих пустых глазах, спасает ли этот вылощенный человек свою шкуру, надеется ли на то, что эти сумасшедшие большевики проиграют игру? И уж во всяком случае не узнать, ни за что не узнать, по этим глазам, есть ли в самом деле в компрессорах масло и проржавели ли в самом деле орудия, первые орудия революции, которыми во что бы то ни стало нужно подать условный знак к атаке, которыми во что бы то ни стало нужно сломить сопротивление "армии, верной Временному правительству"?

- Я вам не верю.

Поручик пожимает плечами.

- Как вам угодно! Впрочем вы в этом можете удостовериться сами!

- Вызовите сюда фейерверкера.

Фейерверкер, неуклюжий, широкий солдат в темноте возится возле орудий; его зовут; переваливаясь на коротких ногах он идет к комиссару.

- Какие неисправности в орудиях?

Фейерверкер молчит.

- Какие неисправности в орудиях?

- Из их давно не стреляно, - говорит, нахмурившись, фейерверкер. Заржавели. И в компрессорах...

- Что?

- В компрессорах - пусто. Масла нет.

Комиссар молчит; немного погодя, он подходит к артиллеристам ближе и говорит глухо:

- Сейчас я пришлю своего помощника для обследования орудий. В случае, если они окажутся исправными...

Он замолчал на одно мгновенье:

- Расстреляю!

Он повернулся и быстро пошел обратно.

У самой крепостной стены его догнал поручик, начальник крепостной роты.

- Простите, товарищ комиссар...

Лобачев, не замедляя шага, повернул к нему голову.

- Вы, может-быть, думаете, что я солгал... Даю вам честное слово офицера, что...

Он едва поспевал за комиссаром.

- Что стрелять из этих орудий, в самом деле, крайне опасно!

--------------

Снова тусклые блики фонарей дрожат в темной зыби Невы, снова ветер, дождь и сумрачные громады зданий.

Навстречу ему, размахивая рукой, в которой зажата записка, бежит какой-то солдат.

- Товарищ комиссар!

- В чем дело?

- Вас ждут... Вот записка.

При четком свете фонаря Лобачев читает записку и стиснув челюсти рвет ее на мелкие клочки.

- Опять приказ... Но, чорт побери, ведь можно же начать бомбардировку с "Авроры"!

- Где Павлов?

- В дежурной комнате, товарищ комиссар!

Лобачев бежит по лестнице, распахивает дверь в дежурную комнату и лицом к лицу сталкивается с человеком невысокого роста, в очках в распахнутом пальто и мягкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок.

- В чем дело, чорт возьми? Почему не открываете огонь. Из Смольного приказ за приказом, войска ждут, а вы...

Лобачев, крепко сжимая челюсти, смотрит на человека в очках.

Тот внезапно умолкает, сдвинув брови и тревожно вглядываясь в лицо комиссара.

- Вы больны? Если вы больны, так как же вы смеете браться за такое дело...

Лобачев разжимает залитый свинцом рот.

- Я здоров. Не имею возможности открыть огонь, так как орудия, по словам артиллеристов, неисправны и стрельба из них сопряжена с опасностью для жизни.

- Ваши артиллеристы - изменники! - кричит человек в очках. - Немедленно дайте знак из сигнальной пушки.

- Сигнальная пушка? - вспыхивает в мозгу комиссара. - В самом деле, как же так?.. Сигнальная пушка...

- Почему вы не вызвали артиллеристов с Морского полигона?

- Почему я не вызвал артиллеристов с Морского полигона? - бессмысленно повторяет комиссар и, придя в себя, отвечает:

- Потому что четверть часа тому назад я еще не знал, что орудия неисправны.

Человек в очках хватает его за руку и тащит к дверям.

- Идемте к орудиям!

Он уже бежит по лестнице, выбегает на двор, дождь сразу захлестывает лицо; он поднимает воротник пальто, глубже надвигает шляпу. Комиссар едва поспевает за ним. Они идут в темных проулках, между гарнизонными зданиями; со стороны Зимнего слышатся редкие ружейные выстрелы, фонари слабо мерцают у крепостных стен.

- Товарищ Лобачев, где вы?

Какой-то человек бежит за ними, проваливаясь в лужи, прыгая через выбоины.

- Я здесь. Что случилось?

Человек падает в лужу, вскакивает, ругаясь по-матери, и кричит весело:

- Зимний сдался и наши там!

Человек в очках с недоумением опускает голову и смотрит поверх очков.

- Зимний сдался? Навряд...

Комиссар, дрожа от напряжения, хватает его за руку.

Он отвечает на пожатие и, прислушиваясь к учащающейся стрельбе, говорит с сомнением, качая головой.

- Что-то не то... Однако ж едем туда... Посмотрим...

Они возвращаются обратно в дежурную комнату.

Высокий солдат, лицо его кажется знакомым комиссару, подходит к нему, едва только он появляется на пороге дежурной комнаты.

- Товарищ комиссар, - говорит он и, по старой военной привычке, подносит руку к козырьку фуражки - поручение выполнено.

- Какое поручение? - пытается вспомнить комиссар. - Ах да, это тот самокатчик... Я его посылал с ультиматумом в Зимний.

- Очень хорошо, товарищ, - отвечает он.

- Временное правительство отказалось ответить на ультиматум...

- Временного правительства больше не существует. Зимний взят.

- Вы давно с Дворцовой площади? - спрашивает самокатчика человек в очках.

- Не более, как минут тридцать...

- Ну как там?

- Да вот впервые от товарища Лобачева слышу, что Зимний сдался.

Человек в очках быстро идет к дверям и еще раз оборачивается на пороге.

- Я еду. На всякий случай необходимо немедленно послать за артиллеристами с Морского полигона.

На мостике, за крепостными воротами уже тарахтит автомобиль со слюдяными окошечками в парусиновом верхе.

5.

Кривенко вернулся из штаба мрачный и почти не отвечал на расспросы красногвардейцев.

Он хмуро выслушал сообщение своего помощника о том, что за время его отсутствия заставой Павловского полка были задержаны на Морской 150 юнкеров с четырьмя орудиями, за какие-то пустяки обругал его по-матери и принялся осматривать испорченный пулемет, с которым возился еще утром.

Раза два он пробормотал что-то про себя, но Шахов, вернувшийся с обхода расслышал только:

- Все дело губят... Засранцы! Что ж, подождем.

Шахов хотел было узнать от него о причинах замедления, но раздумал и отошел в сторону.

Недавнее ощущение необычайной новизны всего мира и странность того, что вещи и люди представлялись ему во всех мелочах с особенной свежестью и убедительностью - все это было сметено встречей с Главецким.

Это лицо, немного опухшее, тошнотное, но вместе с тем чем-то привлекательное выплывало перед ним за каждым углом. За три часа, которые он провел, бродя между Морской и Миллионной, оно не оставляло его ни на одну минуту. Он до мелочей припоминал давешний разговор в трактире и вместе с тяжелым чувством огромной и страшной для него (в этом он был почти уверен) неудачи, испытывал горечь от того, что встреча с Главецким произошла в этот, а не в другой день.