Сочинения Зенеиды Р-вой - Виссарион Белинский

Несмотря на некоторую изысканность и неправдоподобность в завязке, «Утбалла» кажется нам лучшею повестью после «Теофании Аббиаджио»: в ее рассказе много увлекающей силы.

Первая половина «Напрасного дара» несколько изысканна по содержанию. Девушка, мучимая призванием к поэзии, – мысль довольно отвлеченная, корень которой не действительность, а рефлексия поэта. И не в таком быту, как тот, в котором поместила сочинительница свою вдохновенную Анюту, неизбежная гибель благородных существ происходит у нас не столько от поэтического их призвания, а от противоположности их человеческих (гуманных) натур с окружающими их животными натурами. Эта мысль проще, зато вернее и более годится в основу повестей, сюжет которых берется из мира русской жизни. Вообще вся первая часть «Напрасного дара» так и дышит каким-то бурным, порывистым, но невыдержанным вдохновением, и потому она шевелит, будит душу читателя, но не удовлетворяет ее. В ней есть что-то, но чего-то и недостает. Вторая часть была бы удовлетворительнее, но она не кончена и прервалась на самом интересном месте. Мысль ее проще. Вот что писала о ней к нам сочинительница… «Первая и вторая часть этой повести соединяются только одною идеею; меж их лицами и происшествиями нет ничего общего; это две отдельные фантазии на один тон. В первой я говорила о силе умственной, во второй выражу силу чувств». Значит: во второй части под напрасным даром разумелось бы не призвание к какому-нибудь искусству, а просто сильная способность чувствовать. Это было бы лучше.

Что сказали мы о первой части «Напрасного дара», то более или менее может относиться вообще к повестям Зенеиды Р-вой. Почти во всякой из них чувствуете страшную внутреннюю силу и потом не видите положительных результатов этой силы. Почти каждая из них есть могучий взмах, но за которым не следует столь же могучего удара. Читая повести Зенеиды Р-вой, вы чувствуете, что любопытство ваше раздражено, внимание напряжено, вы вне себя и с замирающим сердцем ждете – вот явится оно, желанное слово, вот разгадается загадка и вся путаница судьбы разрешится в ясную и определенную идею, а тревога души вашей – в чувство полного удовлетворения, – и вы остаетесь недовольным и неудовлетворенным. Отчего это?

Нам кажется, что это объясняется жизнью даровитой писательницы нашей. Жена военного человека, она следовала за ним из губернии в губернию, из уезда в уезд, и случалось ей кочевать даже в степях Новороссии. Отдаление от столичной жизни есть большое несчастие и для души и для таланта: они или увядают в апатии и бездействии, или принимают провинциальное направление, которое комизм полагает в плоской шутливости, а высокое – в детском отвлеченном идеализме. Как бы ни сильна была натура человека и как бы ни велик был талант его, но невозможно же ему долго бороться с подавляющими впечатлениями окружающего его мира, и волею или неволею, более или менее, ранее или позже, но должен же он принять на себя их отпечаток. Зенеида Р-ва знала итальянский, немецкий, английский и французский языки, хорошо была знакома с великими поэтами, писавшими на этих языках: это видно даже и из эпиграфов, которыми испещряла она главы своих повестей. И вместе с ними вы находите эпиграфы из гг. Кукольника и Бенедиктова. В провинции – известное дело – идеалом нувеллистов добродушно считают Марлинского, идеалом лириков – г. Бенедиктова, идеалом драматургов – г. Кукольника, а идеалом юмористов – Барона Брамбеуса… Мы знаем из достоверного источника, что лучшими повестями на русском языке Зенеида Р-ва считала: «Аммалат-Бека» Марлинского и «Блаженство безумия» г. Полевого. Нельзя не сознаться с горестью, что на ее повестях заметен отпечаток влияния повестей Марлинского и г. Полевого.

Но золотая руда блещет и в землянистой массе. Яркий и сильный талант Зенеиды Р-вой не могут затмить недостатки в ее произведениях. Талант ее принадлежит ей самой, недостатки – обстоятельствам жизни. Не являлось еще на Руси женщины столь даровитой, не только чувствующей, но и мыслящей. Русская литература по праву может гордиться ее именем и ее произведениями.

Зенеида Р-ва, по натуре своей, чувствовала сильную потребность высказываться на бумаге; но она была чужда печатного самолюбия, и только внешняя необходимость заставляла ее печататься. «Без этой необходимости (писала она к одному из своих знакомых) ничто не принудило бы меня броситься в этот омут и взять на себя несносное звание женщины-писательницы». Опытность, приобретенная ею в прежних литературных ее сношениях, особенно делала для нее отвратительным омут печатной известности: это мы знаем из ее собственных писем…{41}

Но и не одно это делало для нее несносным звание женщины-писательницы. В начале нашей статьи мы говорили, как еще тернист путь женщины-писательницы в Европе. У нас он не гладок по-своему: ссылаемся на свидетельство самой Зенеиды Р-вой и приводим здесь этот ловкий юмористический очерк провинциальных нравов:

В обществах так любят танцоров с блестящими эполетами, что их не подвергают строгому разбору; помещицы и горожанки принимают их с благоволением, помещики и горожане приглашают их на обеды и вечера, в угождение своим повелительницам. Но жены военных, – о, это другое дело! Судьи женского роду осматривают своих, вновь прибывших соперниц, не всегда доброжелательным оком, строго разбирают их наряды, черты лиц, характеров. Это две чуждые между собою нации, две разнородные стихии, – не легко и не скоро соединяются они в одно дружное целое.

Что же, если, по несчастию, одна из этих налетных госпож отличается чем-нибудь от прочих, – красотой, талантами, богатством! Если злодейка-молва, опережая ее, приносит весть об ней на новые квартиры и еще до приезда ее возбуждает любопытство, подстрекает соперничество, язвит самолюбие, задает оскому зависти, – и эта тощая, желтолицая фурия заранее точит зубок на незнакомую, но уже ненавистную жертву? – «Но что может так сильно расшевелить страсти женщин? Какое превосходство, какое отличие?» – скажут мои добрые читательницы! – Ах, боже мой! повторяю: маленькое отступление или выступление из общего круга обыкновенностей; релиеф на гладкой стене общества. Вообразите себе поручицу чудной, поражающей красоты, капитаншу – уроженку Северной Америки, переброшенную случаем с берегов Миссисипи на берега Оки, вместе с миллионом приданого, – или, хоть с приложением какого угодно чина, писательницу, то есть женщину, написавшую когда-нибудь в досужный час две, три повести, которые попались впоследствии под типографский станок.

«Что! Капитанша или поручица – писательница!.. Да это вздор! этого нет и быть не может! – возразят мне многие и многие, – правда, писала Жанлис, так она была придворная, графиня! писала Сталь, – так отец ее был министром, – обе получили высокое образование, но кап…» Однако ж предположим, хоть для шутки, что в толпе вновь прибывших офицеров является рука об руку с одним из них женщина-писательница. – Все заранее знают об ее прибытии, собирают об ней слухи, рассказывают вести бывалые и небывалые, – наконец она прибыла, она здесь…

Ах! как бы ее увидеть! она, верно, носит на челе отпечаток гения; верно, только и говорит о поэзии да о литературе; высказывает мнения свои вроде импровизации, употребляет технические термины, носит с собою карандаш и бумагу для записывания счастливо мелькнувших идей!..

С подобным предубеждением собираются осмотреть прибывшую писательницу.

Проходит неделя, две…

– Ма chere, приезжай в четверг ко мне обедать.

– А что у вас, именины?

– Нет, у меня обедает мадам ** – знаешь, писательница.

– Ах, очень рада, посмотрим, что за писательница.

– А вы, Авдотья Трифоновна, хотите познакомиться с ней?

– Не то чтоб познакомиться, а так, взглянуть, приеду.

– Вы читали ее сочиненья?

– И нет! есть-таки мне время читать этот вздор.

– Да что такое написала она?

– Так себе – пустячки, – верно, выкрадено из Revue Etrangere[6].

– Ах, нет, машерочка, чистое подражание Марлинскому.

– Хе, хе, хе! Далеко кулику до Петрова дня!

– Позвольте уж и мне попользоваться в четверг вашим обедом! – восклицает воспеватель всех торжественных происшествий …ского уезда. – Позвольте, ради вашей красоты! я давно желал встретиться с ней, посудить об ее уме и талантах, задать некоторые вопросы, высказать откровенное мое мнение насчет ее творений – гм… думаю, она примет с благодарностию мои советы! – прибавляет он с блаженным самоубеждением, поглаживая розовые отвороты своего голубого бархатного жилета.

– Ах душонок! я слышала, что если найдет на нее вдохновение, то где бы ни была она, на бале, в карете или на берегу реки, она тотчас начинает громко декламировать.

– Ах, если б в четверг нашло на нее вдохновение! – восклицает наивная уездная барышня.