Похождения нелегала - Валерий Алексеев

18.

Девичий столик ее был как будто из публичной библиотеки. Зеленое сукно, казенная (явно генштабовская) лампа с зеленым стеклянным абажуром, пресс-папье, стаканчики с остро отточенными карандашами, готовальня, логарифмическая линейка, технические справочники, раскрытый том "Сопротивления материалов", тетрадки, мелко исписанные разными почерками, с чертежами ракетных шахт.

Компьютер запредельной давности, весь будто бы покрытый желтой патиной и совершенно вписавшийся в альковный интерьер. Забацанная клавиатура с наклейками латинских букв: на ней могла выстукивать свои любовные письма какая-нибудь Татьяна Ларина.

И тут же лак для ногтей, тушь для ресниц, губная помада, россыпи жвачек и разноцветные тени.

Вот среди этого добра я и разгуливал, уменьшившись для начала в двадцать раз.

Впервые в жизни я делал это на глазах у другого человека и чувствовал себя, надо сказать, стесненно.

Вот уж не думал, что моя дисминуизация кого-нибудь так развеселит.

— Ой, класс какой! — воскликнула Ниночка и захлопала в ладоши. — Просто классно!

Ее смеющееся личико в ореоле спутанных темных волос приблизилось ко мне, огромное, как на экране кинотеатра.

Лучше бы она, конечно, в ладоши не хлопала: каждый ее хлопок отдавался в моей голове грохотом фугасного взрыва.

Впрочем, голос Ниночки для моих дисминуизированных ушей оказался не таким уж страшным (чего я втайне опасался): он — ну, как бы вам объяснить? — складывался из плеска мокрых птичьих крыл.

И дыхание ее было изысканно благоуханным: знаете ли вы, как пахнут садовые белые лилии? Именно то.

— Анатолий Борисович, какой же вы хорошенький! Прямо ангелочек! В тысячу раз лучше, чем в жизни.

Я стоял подбоченясь у подножья лампы с зеленым абажуром и чувствовал себя по-дурацки счастливым.

— А я безобразная, да? — допытывалась Ниночка, приближая ко мне свое лицо. — Бугристая, прыщавая, страшная?

Неправда! возопило всё мое естество. Кожа Ниночки, что бы ни писал об этом Свифт, была нежнее взбитых сливок. А глаза… ну, да что там говорить.

— Нинка, ты чего не спишь? — послышался за дверью сонный женский голос. — Почему у тебя свет?

— Прячьтесь, Анатолий Борисович! — прошептала Ниночка.

Я поспешно забрался в рулон чертежной бумаги.

— Занимаюсь, мама! — громко отозвалась Ниночка. — Скоро кончу, две задачки осталось.

— Вот будешь завтра на работе зеленая, что люди скажут? — проворчала мать и ушла.

19.

Всю ночь мы с Ниночкой веселились.

Да-да, веселились, и можете свои порочные домыслы оставить при себе, господа.

Раньше мне казалось, что дар мой беден: ну меньше стал, ну больше, аттракцион, как ни крути, разовый. Цирковой.

Ниночка в два счета доказала мне, что это не так, и что возможности мои мне самому почти неизвестны.

Сперва она наблюдала, как я по ее требованию уменьшаюсь в пять, в десять, в двадцать раз, в двести раз — и восхищалась, насколько вовремя я умею остановиться.

А я все эти трюки проделывал с собой не единожды, и контролировать собственный размер мне было не сложнее, чем, скажем, спиннингисту — погружение блесны.

Заставив меня уменьшиться в сто раз, Ниночка устроила игру под названием "Аэродинамическая труба": надув щеки, она изо всех сил дула в трубку полуватмана, а я стоял внутри, широко расставив ноги и защищаясь руками, старался удержаться на месте.

Потом пришла очередь неодушевленных предметов.

Я переуменьшал все ее безделушки — палехскую коробочку, цепочку с медальоном, янтарные бусы… Причем приходилось делать это по нескольку раз, если размеры бирюлек ее не устраивали.

Еще ни разу в жизни я столько не дисминуизировался: у меня даже стала кружиться голова.

Потом дошли до мебели: тахта, кресло, стул, этажерка, платяной шкаф — всё это хозяйство в масштабе кукольного гарнитура Ниночка разместила на письменном столе — просто так, развлечения ради.

— А вы говорите "бесполезный дар, бесполезный дар", — сказала она, оглядывая свою опустошенную комнату. — Смотрите, сколько пыли кругом. Это ж уборку делать — одно удовольствие.

Такое применение моего дара мне даже в голову не приходило.

— Я бы подмела, да за веником боюсь идти. Ну, ничего, завтра еще разок повторим. Давайте ставить всё на место.

Это "завтра" предвещало начало новой неизведанно блаженной жизни — и стремительное приближение к роковому концу. Если бы я мог предвидеть…

Так провели мы с ней первую нашу ночь — в чистых детских забавах.

На рассвете Ниночка выпустила меня из квартиры, проследила, как я спускаюсь по лестнице, помахала мне рукой и осторожно закрыла дверь.

20.

На работе мы по-прежнему играли в молчанку, хотя вряд ли эта игра могла кого-нибудь обмануть.

— Анатолий Борисович, что это вы сегодня такой эфемерный? Разрешите сквозь вас пройти.

— Ниночка, прелесть моя, чему вы всё улыбаетесь? Поделились бы с коллективом.

Бледная, заспанная и оттого еще более желанная, Ниночка делала вид, что не видит меня в упор.

И только когда никого в преподавательской не было, она оборачивалась от компьютера и бросала на меня лукавый взгляд. В глазах ее я читал обещание: и сегодня, и сегодня тоже.

Надо ли говорить, в какой дурацкой улыбке расплывался Огибахин?

А во время большого перерыва Ниночка улучила минуту и, проходя мимо меня, сунула мне в руку записку.

"А.Б., я кое-что придумала. Встречаемся в 22.00 на выходе из метро "Фрунзенская". Договорились? Ваша Н“.

В этой записке, как в жемчужине японской поэзии, не было ни одного лишнего знака: и простодушное "кое-что", и многообещающее "22.00", и трогательное "договорились", и уж, конечно, прелестное "ваша" — всё находилось в совершенной гармонии.

Эту записку на желтом листке кафедральных объявлений я постоянно носил с собою в бумажнике. При обыске ее у меня отобрали и подключили к вещественным доказательствам.

Жив буду — тайно приеду в Россию только для того, чтобы забраться в архивы МВД и вернуть себе этот бесценный листочек.

— Вот что, Анатолий Борисович, — сказала мне Ниночка, когда мы в условленный час встретились на "Фрунзенской", — я не хочу, чтобы вы так рисковали. Как подумаю — сердце в пятки. У нас мыши живут в квартире, вас очень просто мышка могла съесть. Если уж вам так без меня невозможно — приходите в нормальном виде. Только чтоб папа не знал: он и в самом деле может убить.

Помнится, я отметил тогда, что про мать она даже не упомянула: надо полагать, мама ее видела всякое и секреты дочки умела хранить. То есть, умела держать в неведении отца.

Как и во многих семьях подобного состава, в этой сформировался нерушимый союз мамы с дочкой, по логике ситуации носящий антиотцовский характер.

Возможно, мама мстила полковнику за то, что он испортил ей молодость, и теперь давала дочери погулять за двоих.

Во всяком случае, Ниночка дала понять, что от ее матери опасности мне исходить не будет.

План, который Ниночка мне предложила, был прост. Если нет иной договоренности, я приезжаю к одиннадцати вечера (это час, когда полковник уже крепко спит) — и стою под тополями, пока мне не махнут рукою из окна.

— Это всё, что ты придумала? — спросил я. — Или еще что-нибудь?

— А с какой это стати вы говорите мне "ты"? — строго посмотрев мне в глаза, спросила Ниночка. — Я таких оснований вам не давала. И не настолько уж мы близки. Так что, пожалуйста, не возомневайте.

Да-да, именно такое диковинное слово она произнесла и, сама удивившись, засмеялась. Глядя на нее, начал смеяться и я.

Так рука об руку, пересмеиваясь, мы и вошли в ее дом.

21

Родители Ниночки уехали на свадьбу и должны были вернуться лишь на следующий день, то есть в субботу.

Полковник вообще ходил в гости без особой охоты и если уж принимал приглашение, то только на пятницу, с обязательным условием ночевки: выходить хмельным в город он считал совершенно недопустимым.

Я предполагаю, что он просто боялся заснуть где-нибудь в общественном транспорте.

Может быть, такой печальный опыт у него уже был, хотя Ниночка это отрицала.

— А придумала я вот что, — сказала она, когда мы заперлись в ее комнате. — Вы возьмете меня с собой.

Надо признать: ее слова меня ошеломили.

Элементарная догадка насчет того, что в малый мир можно брать с собою других людей, мне никогда в голову не приходила, хотя, казалось бы, что может быть логичнее после тысяч опытов, которые я провел с дисминуизацией разного рода объектов? После котенка Тишки, в конце концов?

Тишкина трагедия, по-видимому, и отпугнула меня от мысли об экспериментах такого рода.

Первая реакция была: нет, это невозможно!

Но предательский внутренний голос внятно произнес: делай, что тебе сказано, и ничего не бойся. Это конец твоему одиночеству.