Похождения нелегала - Валерий Алексеев

Но я не смог устоять, и я это сделал.

Я это сделал.

15

Я позвонил в дверь Ниночкиной квартиры — и сразу же, чтобы меня не успели увидеть в глазок, дисминуизировался до мыслимого предела.

Кстати, мыслимый предел существует, я это опытным порядком давно уже установил. При уменьшении в 273 раза по причинам волнового характера происходит резкое ухудшение зрения и слуха, совершенно несовместимое с ориентацией во внешней среде.

Итак, я дисминуизировался до допустимого предела и застыл, как комочек грязи, как окурок, прилипший к косяку могучих, словно Триумфальная арка, дверей.

Лестничный ветер дико выл и гудел, нашпигованный белым булыжником пол подо мной сотрясался.

Вы не представляете себе, насколько первозданны в малом мире все кажущиеся нам ровными поверхности. Сверкающие кварцевые холмы и бугристая с вулканическими наплывами бетонная масса.

Я долго ждал. Потом внутри квартиры тяжко зашаркало (так волочат свои хвосты по тростникам динозавры), оглушительно лязгнул металлургический брус, чудовищно толстая дверь отползла, и плотный сквозняк втянул меня в сытную духоту прихожей прямо под ноги обутого в вонючие шлепанцы великана.

Не шлепанцы — мадагаскары.

По их кустистым кручам скакали глазастые мохнатые обезьянки — а может быть, мне это просто казалось.

Я переполз через сучкастую баррикаду, попал на какую-то бамбуковую решетку, провалился в ее глубину — и затих.

Дверь с рычанием открыл отец Ниночки, ослепительно-лысый усатый толстяк, полковник Генштаба, я его давно уже вычислил, наблюдая за домом.

— Сволочи, проклятые сволочи, — голосом Гудзиллы заревел он, кинувшись к перилам, — всех поубиваю, мать вашу так!

Видно, ложные звонки в дверь были хорошо знакомы полковнику — по тем еще временам, когда дочка ходила в школу и с нею таким образом заигрывали сверстники.

Пока полковник высматривал лестничные пролеты, я выкарабкался из переплетения толстых жердей и стремглав побежал к спасительно белевшей в отдалении стене.

Стена была покрыта пузырчатой коростой, которая шуршала и щелкала непрерывно, роняя на меня белую чешую.

Тут по резкому сотрясению воздуха я понял, что дверь захлопнулась. Отшаркали шаги, глухо содрогнулась внутренняя перегородка, стало тихо.

Впрочем, тишина была относительная, лишь после грохота и гула каменных лестниц.

Тихо урчали теплые плиты паркета. В деревянных шкафах что-то звонко стрекотало. Вдалеке, плещась и булькая, шумел канализационный водопад.

Выждав время и слегка увеличившись, я пустился бежать по коридору, перескакивая через рытвины и моля судьбу лишь о том, чтобы в квартире не оказалось кошки.

Кошку, как правило, не выводят выгуливать, и потому выявить ее путем наружного наблюдения за Ниночкиной квартирой я никак не мог.

К счастью, этой тварью здесь даже не пахло, а собаку они не держали, это я знал.

Коридор был огромный, как станция метро "Комсомольская-радиальная", только много длиннее.

От паркета пахло квашеной капустой, табаком, задохлым тапочным войлоком и прованским маслом.

Легко сказать "паркет". Был он подобен лесоповалу: толстые волокна древесины, как бревна, лежали у меня на пути.

Я бежал навстречу плотному сквозняку по бесконечным выложенным елочкою брусьям, мимо меня охапками сена летели хлопья квартирной пыли.

Но вот и заветная дверь, подобная вратам кафедрального собора. Из-под двери тянуло тонким луковым запахом женского пота.

Щели под дверью оказалось совершенно для меня достаточно. Я прошел в нее, даже не пригибаясь.

16.

В комнате у Ниночки стояла кромешная темнота. Вытянув руки, я сделал шаг вперед и наткнулся на жесткий кустарник коврового ворса.

Видели вы когда-нибудь плантацию чертополоха в человеческий рост высотой?

Исцарапанный весь, я долго шел по бесконечным зарослям, раздвигая колючие стебли руками.

Наконец набрел на полянку, в изнеможении сел — и услышал дыхание своей любимой.

Это было ровное, но болезненное дыхание, с тихим присвистом и кипением в бронхах: я знал, что Ниночка немного простужена.

Когда глаза мои привыкли к полутьме, я разглядел в отдалении темную громаду тахты с голубоватыми изломами простыни.

Далеко вверху, как на гребне заснеженного хребта, я видел тонкую прекрасную спокойно лежавшую вдоль тела руку.

Лицо Ниночки было повернуто ко мне. Глаза ее были плотно зажмурены с мучительными морщинками на веках, и если бы я не слышал ее дыхания, сонного дыхания, которое трудно подделать, я мог бы подумать, что она только притворяется спящей.

Вот и всё, сказал я себе, вот и счастье.

И больше мне ничего не надо.

Вопрос, как я буду отсюда выбираться, меня совершенно не занимал. Выберусь как-нибудь — или погибну, не всё ли теперь равно?

Долго ли я так сидел, отдыхая, — сказать не могу.

Вдруг Ниночка открыла глаза, резко привстала и громким шепотом спросила:

— Кто здесь?

Дурак я был бы откликаться.

Ниночка посидела в раздумье, прихватив на груди ночную рубашку, потом проговорила "Странно" и снова легла.

Но ненадолго: приподняла голову и медленно, раздельно проговорила:

— Анатолий Борисович, я не знаю, как вы это делаете, но это вы.

Я молчал.

— Перестаньте меня пугать, появитесь, пожалуйста, — сказала Ниночка. — Я вас очень прошу. Ну, сколько можно, честное слово!

17

Я появился: что мне оставалось делать?

Я встал перед Ниночкой во весь свой естественный рост, постаравшись замедлить процесс возвращения, чтобы не напугать ее досмерти.

Сказать, что Ниночка вовсе не испугалась, было бы преувеличением: она отшатнулась к стене и охнула, прикрыв обеими ладонями рот.

— Господи, Боже мой, — прошептала она, — я так и знала, что он своего добьется.

Я встал на колени и клятвенно заверил ее, что ничего не добивался: я просто промок и продрог, больше это не будет повторено.

— Ну, прямо "не будет повторено", — сказала Ниночка и села, подобрав под себя ноги. — Маменькин сыночек, а какой упорный. Это ж надо, погреться пришел. Да встаньте вы с колен, мы не в театре.

Я повиновался.

— Садитесь вот сюда, — она завернула угол постели.

Я робко присел.

— Ну, — требовательно сказала Ниночка, — рассказывайте.

— О чем?

— Почему вы меня преследуете. Только не врать!

И я рассказал ей всё: о проклятом даре, о страхах своих, об одиночестве, о своей неудержимой любви.

Нельзя сказать, что мой рассказ так уж сильно ее растрогал. Впрочем, слушала она меня внимательно — как студентка-практикантка ответ первого ученика.

— Ну, ладно, — подумав, сказала она. — Допустим, вы не знаете, что подглядывать за девушками нехорошо. А дальше что?

— Ничего, — признался я.

— А кто обещал мне не врать?

Я вынужден был признаться, что, по всей вероятности, стал бы и впредь сюда приходить.

— "Впредь..“. - передразнила она. — Интеллигенция проклятая. Простите за нескромный вопрос: какая же роль во всей этой истории отводится собственно мне? Я что вам, Обнаженная со Скрипкой? Мое согласие вам не требуется?

Я отвечал в том смысле, что на ее согласие мне нечего и рассчитывать, но Ниночка меня перебила.

— Ай, бросьте, Анатолий Борисович. Вы даже и не пытались спросить. Забрались сюда тайком, как этот… как я не знаю кто. И даже не подозреваете, что этим вы меня просто унизили.

Я попытался что-то лепетать в свое оправдание, но Ниночка меня не слушала.

— Да-да, унизили! — повторила она и вдруг заплакала.

Заплакала горько, навзрыд. Лицо ее некрасиво сморщилось.

— И пусть услышат, пусть папа придет и выкинет вас отсюда, с четвертого этажа! — говорила она, рыдая в ответ на мои увещевания. — Вам здесь не женская баня и не ночной клуб! Видите ли, он будет и впредь приходить! Да еще по всей вероятности. Куда мне теперь от вас деваться? Совсем уже дома достали.

В полном отчаянии от ее горьких слёз я поднялся и сказал, что ухожу. Ниночка сразу перестала плакать.

— С ума сошли! — сказала она громким шепотом. — Отец вас задушит. Он мне давно грозится: застукаю — обоих задушу.

— А было кого? — спросил я.

— Что-что? — переспросила Ниночка и засмеялась сквозь слёзы. — Анатолий Борисович, да никак вы ревнуете? Мне двадцать лет, между прочим. И я не первый год взрослая женщина.

Я принял сказанное к сведению.

— Ну, хорошо, — прошептала она, окончательно успокоившись. — Раз уж вы здесь… покажите мне, как вы это делаете. Нет, подождите. Дайте мне халатик, вон там, на стуле, и отвернитесь. А теперь включите настольную лампу. Я хочу всё как следует рассмотреть.

18.

Девичий столик ее был как будто из публичной библиотеки. Зеленое сукно, казенная (явно генштабовская) лампа с зеленым стеклянным абажуром, пресс-папье, стаканчики с остро отточенными карандашами, готовальня, логарифмическая линейка, технические справочники, раскрытый том "Сопротивления материалов", тетрадки, мелко исписанные разными почерками, с чертежами ракетных шахт.