Наско-Почемучка - Георгий Струмский

Вдруг Мурджо навострил уши и тревожно залаял.

Послышались голоса. Из-за поворота доносились звуки ударов, похожие на постукивание молотка.

Сосны внезапно кончились, и нам открылась поляна. На ней высились мрачные каменные стены. Они образовывали странные квадраты и прямоугольники. Тёмные своды каменных арок пугали, перед нами вырастали башни странной архитектуры. По стенам ползли вьющиеся травы и лишайники.

Голоса, которые мы услышали, принадлежали молодым парням в рабочей одежде. Несколько человек приглушённо разговаривали в глубоком рву. Другие, голые до пояса, таскали наполненные землёй тачки. Двое, напрягаясь, пытались поднять тёмную мраморную колонну. Мы с Наско подошли, чтобы помочь. Мы её все вместе подняли, и она встала, невероятно стройная, выше меня ростом.

Из палатки вышел седой загорелый мужчина. Это был бригадир.

Он дотронулся до колонны так, как касаются музыкального инструмента, постучал молоточком по камню так легко, словно доктор по груди пациента во время осмотра.

Седой очистил прилипшую землю и приложил ухо к колонне, точно хотел услышать там, внутри колонны, какой-нибудь голос.

— Вы что тут делаете? — спросил Наско шёпотом.

— Открываем Пауталию, — ответил один из археологов тоже шёпотом, чтобы не мешать бригадиру слушать голос колонны.

— Дяденька археолог, а можно спросить, почему… — обратился Наско к седому мужчине.

— Не сейчас, мальчик. Сейчас я разговариваю с Пауталией.

— Значит, это и есть Пауталия! — воскликнул Милчо Техника.

— Всё здесь — Пауталия. — Бригадир махнул рукой на колонны и своды. — И там, внизу, где вырос город Кюстендил, тоже была Пауталия. Вот сейчас раскопаем здесь всё, и появятся её дороги, здания, мозаики, водопроводы, дворцы.

Седой стоял возле стройной мраморной колонны и смотрел на нас светлыми и спокойными глазами.

— Сюда приезжали императоры. Возле прохладных живительных источников распевали певцы, сочиняли оды великие поэты Древнего Рима… Но я что-то разговорился, а это длинная-предлинная история. Всю жизнь я пытаюсь выяснить всё до конца, но никак мне это не удаётся. А вы откуда так неожиданно появились?

— Мы из Струмского, — ответили мы хором.

Милчо Техника воскликнул:

— Значит, Пауталия недалеко от нас — всего в пяти километрах?

— Да, в общем-то недалеко, — кивнул бригадир археологов. — От Струмского до Пауталии — пять километров и пятнадцать веков, мой мальчик.

— А вы только в воскресенье можете оживлять Пауталию, говорить с Пауталией? — спросила Цветанка.

— Нет, не только, — засмеялся археолог. — Её, если хочешь, можно слушать хоть каждый день. Достаточно иметь уши.

Вниз по дороге к Кюстендилу невозможно идти медленно. И мы бежали между сосен Хисарлыка по тёплому асфальту. На площади в Кюстендиле мы купили себе сливочное мороженое. Прошли по главной улице от школы до базара. Поглазели на витрины. Заглянули в оранжерею, где уже краснели первые помидоры. Отдохнули немножко на лавочке в скверике перед баней. Потом прошли мимо новых домов и остановились возле одного старого, полуразрушенного дома. В его заросший травой двор вела арка. И вдруг ворота нам открыл тот самый седой археолог.

— Прошу, входите, — улыбнулся он. — Вот тут и были некогда главные ворота Пауталии.

Наско-Почемучка прильнул ухом к каменной арке и стал задумчиво прислушиваться. Мы вошли под гулкий свод. Прикоснулись к влажной стене.

Я стоял одной ногой в Кюстендиле, а другой — на каменных плитах Пауталии.

Археолог показал на полустёршуюся надпись под древними сводами и перевёл:

— «Всех, кто входит в крепость, и всех, кто выходит из неё, вижу и примечаю».

К вечеру мы пошли обратно, от Пауталии в Струмское.

…Дымились тёплые источники под Хисарлыком и рассказывали нам о римских легионах.

…Пели деревья, к которым когда-то прикасался тот седобородый художник, которого народ назвал просто, с уважением и любовью — Мастер[5].

Ветки яблонь роняли цвет, а небо — песенку:

Птица без крыльев — летает ли?Герой без сердца — может ли жить?Дерево без корня — вырастет ли?

Мы возвращались домой.

Солнце, уставшее от долгого пути, давно уже закатилось за тёмно-синий Осоговский хребет. В руках у нас трепетали, как ранние светлячки, зажжённые карманные фонарики. Впереди двигались фонарики Милчо и Данчо. Цветанка и Латинка фонариков не зажигали. Латинка тащила запылённый альбом. Она уверяла, что рисунков у неё наберётся на целую выставку. Сегодня её посетило вдохновение.

Цветанка не знала, что это такое, и Латинка ей возбуждённо объясняла:

— Ну как тебе сказать? Я где-то читала, что вдохновение — это когда трудная работа вдруг становится лёгкой, радостной. Тогда тебе приятно рисовать, писать, что-нибудь мастерить. И всё у тебя получается. А когда всё сделаешь, то даже сама себе удивляешься, что это ты всё сделала, а не кто-нибудь другой. И чувствуешь себя усталой и довольной. Понимаешь?

Мы с Наско шли сзади и невольно слышали их разговор. Кто знает, может быть, в этот день нас всех посетило вдохновение. Мы возвращались, оставив позади пять километров и пятнадцать столетий. Миновали развалины Хисарлыка, спустились по «Петровым песням». Наши фонарики на мгновение осветили звезду на братской могиле.

Мы возвращались в своё Струмское, к своим учебникам и задачкам, к тетрадкам и пионерским сборам.

Было легко и светло на душе. Меня переполняли добрые мысли. Хотелось, чтобы мне никогда не пришлось ни хитрить, ни врать, хотелось быть добрым и честным.

Я знал, что этот тёплый край всегда будет мне родным и близким. Где бы мы ни оказались на этой земле, на меня и на нас на всех смотрит эта крепость родного края — око, которое всё видит и всё примечает.

Рассказ седьмой. Четыре письма

«Сезам, отворись!»

Волшебные слова из сказки Шехерезады и любимое выражение Наско-Почемучки

Письма посыпались одно за другим.

Что ни неделя — то письмо. К каждому письму прикасалось множество рук, оно долго путешествовало поездом и самолётом, и много раз его хлопали по спине почтовые печати.

Но на каждом из них был один и тот же адрес:

«Болгария.

Село Струмское.

Для Наско-Почемучки».

Я хорошо помню, когда и как пришло каждое из них.

Первое письмо принесли в начале мая.

Мы с Наско были тогда заняты созданием волшебных ботинок.

Мы столько бегали и играли, что обычные ботинки не выдерживали. Разваливались. В общем, дело известное и вам понятное без особых объяснений. Из-за ботинок дома возникали неприятные разговоры, как и у каждого из вас. И вот однажды Наско пришло в голову изобрести такую обувь, которая и не рвётся и не делается тесной. Специальную обувь для детей.

Вы скажете — невозможное дело, не бывает такой волшебной обуви. И ошибётесь. Такую обувь сделать можно. Мы с Наско придумали, как. Просто нужно, чтобы кожа и подмётки были сделаны из «живой» материи, чтобы ботинки «росли». Носишь их, бегаешь сколько влезет, подмётка протирается, но за ночь она опять зарастает. Опять играешь, опять протрёшь — а она снова зарастёт, и ботинки так и не изнашиваются.

Конечно, такую обувь легко не сделаешь. Тут есть свои трудности. Например, этим ботинкам нельзя долго лежать без дела — слишком вырастут. Поэтому в них всё время надо бегать. Но это и хорошо — можно их надевать каждый день и играть допоздна — и в футбол и в салочки.

Почтальон Спас пришёл в школу и ещё от дверей закричал: «Почта-а-а!» Он принёс первое письмо:

«Болгария.

Село Струмское.

Для Наско-Почемучки».

Наско поглядел на пёструю марку, разорвал конверт, прочёл письмо и наморщил лоб.

— Речь идёт о какой-то черепахе. Адрес правильный, но тут, должно быть, какая-то ошибка.

Я взял листок бумаги у него из рук, прочёл и хмыкнул:

— Никакой ошибки нет, это письмо тебе.

— Но про какую же черепаху-то он пишет?

— Забыл, что ли? Мы же читали, что черепаха дольше всех может не есть — целых шесть лет. Помнишь, осенью мы поймали черепаху, только у тебя не хватило терпения ждать шесть лет, и мы её отпустили. А на панцире у неё ты моим ножичком нацарапал свой адрес.

— Верно! — хлопнул себя по лбу Наско. — Дай-ка письмо.

Он выхватил листок у меня из рук и прочёл вслух:

— «Друже[6] мой Наско, сегодня, когда я гулял возле Охридского озера[7], я нашёл твою черепаху. Посылаю её обратно к тебе. Жди. С приветом Блаже Стояновский».

Уже через полчаса про письмо знала вся школа и вся деревня. Измятый листок бумаги переходил из рук в руки, и все читали и прищёлкивали языком.