Эхо Москвы. Непридуманная история - Леся Рябцева

В это время в прямом эфире были Сергей Бунтман и Владимир Рыжков. Я забежал в студию, не обращая ни на кого внимания, плюхнулся на стул и уверенно, как мне казалось, выдал срочную новость о катастрофе. Все прошло нормально, если не считать того, что часть текста я прочитал в выключенный микрофон. Звукорежиссер просто не успел его включить. Кроме того, за минуту до моего феерического появления все немногое, что было известно о катастрофе, уже рассказали слушателям Бунтман и Рыжков.

Вскоре появились первые подробности трагедии. Самолет ТУ-204, на борту которого был только экипаж, при посадке выкатился за пределы полосы, пробил ограждение и остановился почти поперек Киевского шоссе. На месте погибли четыре человека. Недостаток информации сменился ее избытком. В таких случаях каждое причастное ведомство (МЧС, Минздрав, Следственный комитет) старается продемонстрировать прессе, как активно оно работает. Пресса, в свою очередь, пытается выяснить любые мало-мальски значимые детали. Сводные ленты информационных агентств (еще один пример жаргона) «становятся красными». То есть каждое СМИ выделяет свое сообщение красным цветом, чтобы другие журналисты обратили на него внимание и сослались в своих заметках.

Когда обрушился этот вал противоречащих друг другу данных, то я, откровенно говоря, «поплыл». Стал пересказывать слушателям все сводки подряд (порой дублирующие друг друга, а порой опровергающие). Вдобавок участился «шаг новостей» – мне приходилось бегать в эфир каждые 15 минут, и времени на подготовку почти не оставалось. В итоге я так запутался в поступающей информации, что допустил грубейшую фактическую ошибку – назвал Наталью Тимакову пресс-секретарем президента, хотя она на тот момент являлась пресс-секретарем премьера.

После этого постыдного выпуска новостей у двери в студию меня поджидал главный редактор Алексей Венедиктов. Самое плохое, что можно услышать от него в таком случае, – это роковая фраза: «Я снимаю тебя со смены». Но Венедиктов ее не произнес. Да, он ругался, но его выволочка привела меня в чувство. Мы провели «летучку» в службе информации, расставили приоритеты в работе. Инфореферент Варвара Костина взяла комментарии у очевидцев и экспертов. Корреспондент Алексей Соломин прошел пешком по трассе несколько километров от полицейского кордона до места катастрофы и вышел в прямой эфир с места событий. Смену я закончил сносно.

Уже дома, ночью до меня окончательно дошло, что я «уронил самолет». Я бы соврал, если бы сказал, что не испытывал удовлетворения от проделанной работы. Думаю, многие журналисты в тот день или в другой экстремальной ситуации ощущали нечто вроде извращенного азарта. Об этом не принято говорить вслух, но любой из нас хоть раз сталкивался с такими эмоциями сам или видел их в глазах коллег. Нормально ли это? Наверное, нет. Нужно ли это для того, чтобы быть журналистом? Наверное, да.

Сергей Бунтман

Еретические заметки

«Эхо Москвы» родил не Корзун, а корреспондент Международного Московского радио Лев Витальевич Танский.

Когда в начале Перестройки стало возможно вкладывать в свою работу на вышеупомянутой службе хоть какую-то частицу души, диктор Корзун стал изобретать новую информационную программу. Бодрую, современную и очень французскую. Мало кому это нравилось. Жизнь была так хороша, спокойна, привольна и безбедна. И вот, после очередного эксперимента редакция собралась в большой комнате окнами на Кремль и ширмы Нового Арбата. Это было коллективное прослушивание и рецензирование программ. Нет ничего хуже, чем слушать всем вместе чужую передачу и выдавливать из себя мнение. Вырванный из эфира кусок, представленный на какой-то пионерский сбор… Ну так вот, слушали, как всегда, с постными лицами корзуновский инфожурнал, а потом стали натуральным образом собачиться: то не так, это не эдак и вообще зачем? Корзун рычал и отстаивал. И тут, в пылу дискуссии, Лев Танский широко махнул рукой в сторону чего-то за окном, за трамвайной линией и Москвой-рекой, сказал: «Хочешь нового – сделай свое радио и там резвись!» Корзун глубоко задумался. И стало «Эхо».

* * *

Когда-то, лет двадцать назад, Сережа Корзун сказал с досадой: «Не такое получилось радио, каким мы его задумывали». И, честно, говоря, я сразу подумал, что это хорошо. «Эхо» мне тем и нравится, что оно очень своевольное. Живет своей жизнью и не вписывается в схемы. Придумаешь передачу, все вроде просчитаешь, а она – бац! – и пошла-поехала куда-то в сторону. Послушаешь через месяц: «Что это такое?» Каждая программа обживается, будто дом. Проходит время, пока мебель станет на свои места, картинки повиснут на стенах, некогда идеальные половицы уютно заскрипят.

Дважды на «Эхе» пытались ввести дресс-код. Второй, недавний, образца 2014 года, и вспоминать не стоит. Он был частью удавки, которую пытались накинуть на наше радио руками из вредности поставленной гендиректорши. Код этот подвергся публичному глумлению и не имел никаких шансов быть введенным. А вот первый учреждался самим Сергеем Корзуном, первым главным редактором. После того как мы вылезли из тесной «коммуналки» на Никольской и через несколько остановок в разных удивительных местах (вроде нынешнего Совета Федерации) поселились на проспекте Калинина, Сережа посмотрел пестроту и непристойность нашей одежды. Запорожцы нервно курили в углу свои люльки. Лето. Шорты. Майки. Ну, и так далее. Главный редактор повелел одеваться прилично, в соответствии с новым помещением, казавшимся шикарным. Ведь мы даже тогда потерялись в «гигантских» объемах четырнадцатого этажа. Целое крыло! Множество комнат! Мы чувствовали себя многодетной семьей, переселившейся из барачной клетушки в трехкомнатную «хрущобу». А потому бродили по огромному коридору, собирались в каком-нибудь самом тесном кабинете и только тогда чувствовали себя уютно. Знаете ли вы, кстати, что на Никольской мы брали в референты самых миниатюрных девушек, легких и тоненьких, которые могли просочиться между столами, а то и пробежать по ним? Ну так вот, Корзун провозгласил приличие в одежде. На следующий день все кое-как приоделись. И уныло принялись за работу. Но тут из отпуска вернулся Варфоломеев, ничего не знавший о новых веяниях. Человек, нисколько не чуждый элегантности и стильности, ВВВ любит в работе домашний комфорт, а потому по прибытии на службу переобулся в любимые сандалеты без задников. Корзун посмотрел и махнул рукой.

И ведь был у нас главный мастер дресс-кода. Андрей Александрович Черкизов. Человек-протест, способный разъезжать на самокате с кипой на голове – не из каких-нибудь конкретных убеждений, а только потому, что это ему нравилось. Был он еще и человек-календарь: все мы знали, что, если Черкизов переоделся в свои знаменитые шорты, пришла весна, несмотря на какой-нибудь жуткий снег с дождем. Черкизов ходил, как ему нравилось: он был уверен, что ум, свобода и честь – самое главное и самое понятное для нормальных людей. Однажды, встретив в коридоре выходящего из эфира генерала Лебедя, Андрей Саныч решил пригласить его на наш первый полуюбилей: «Александр Иванович, приходите на праздник, нам исполняется пять лет». Лебедь, взглянув на черкизовские шорты, сказал своим невероятным басом: «Я вижу, что вам пять».

* * *

Да, радио получилось «не таким». Идеальный, дистиллированный эфир так же дик для «Эха», как офисный дресс-код. Потому что это радио живых людей. А каким еще может быть радио, которое прежде всего хотело уйти от дикторского «бу-бу-бу» и стандартных интонаций? Сережа Корзун задумал французское радио на русском языке. Нет, конечно, не «иновещание наоборот» – это делало RFI – а темповое, точное и свободное изложение новостей, экспресс-анализ, естественное общение в студии и со слушателями. Радио, не задушенное галстуком и мундиром, находчивое, способное импровизировать. Это радио, способное работать, где угодно, когда угодно, писать на чем попало и вещать на любой аппаратуре. Нет – да! Конечно, очень хочется, чтобы дивные компьютеры бесперебойно выводили в эфир фигурно сделанные «джинглы», чтобы заигравшийся ведущий никогда не нарушал хронометраж и каждые пять – семь минут напоминал, кто там у нас в эфире. Конечно, очень хочется, чтобы на сайте не было описок, чтобы портреты в коридоре висели ровно, и вообще, редакция бы походила чистотой и современностью на адвокатскую контору из какой-нибудь «Хорошей жены» (Сезон 121-й). Но если бы пришлось выбирать между стилем clean и славным анархическим порядком, понятно, что бы я предпочел.

* * *

В коридоре, у дверей Венедиктова, висит рында. Появилась она после гибели «Курска». Принес Игорь Дыгало, с которым мы все те августовские дни и ночи 2000 года замирали и надеялись, что кто-то спасется. Очень хотелось! Алексей Алексеевич ходил бледный и мрачный. Его отец ведь был подводник и погиб за неделю-другую до рождения сына. Учился, как и мой папа, в Рижской мореходке, только был на два курса младше. При нашем с Алешей знакомстве, аж в 1976 году, папа сразу вспомнил того Алексея Венедиктова, ставшего военным моряком. Так что мы всю эховскую жизнь очень трепетно относимся к флоту, а тут такая трагедия…