Первобытный менталитет - Люсьен Леви-Брюль

Когда пытаются установить, как представляют себе туземцы отношения между колдуном и животным, сразу наталкиваются на почти непреодолимые трудности. Их мышление не содержит такие же логические требования, как наше. В данном и во многих других случаях оно управляется законом сопричастности. Между колдуном и крокодилом устанавливается такое отношение, что колдун становится крокодилом, однако не сливаясь с ним. Принцип противоречия признает одно из двух: либо колдун и крокодил составляют вместе одно целое, единое, либо они должны быть отдельными существами. Однако прелогичное мышление приспосабливается сразу к обоим утверждениям. Наблюдатели хорошо чувствуют эту характерную черту сопричастности, однако у них нет способа выразить ее. Они подчеркивают то идентичность, то различие обоих существ: сама неясность их языка показательна. Так, например, «балоги (колдунам) приписывают способность переселять души мертвых в змею, в крокодила и т. д. В этом переселении душ чаще всего участвует крокодил, а потому это чудовище, не будучи ни богом, ни даже духом, вызывает уважение и страх. Оно образует нечто единое с тем лицом, которое совершило это изменение, превращение; между ними двумя существует, так сказать, секретный договор, сознательное соглашение. Этот человек прикажет ему пойти схватить такого-то, и крокодил пойдет и не ошибется… (сказанное объясняет, почему всегда после того, как крокодил кого-то утащит, туземцы в первую очередь ищут мулоги, пославшего крокодила, и неизменно находят виноватого. Судьба его решается быстро»[52]. Бангала считают, что «крокодил этого никогда не сделал бы (то есть не перевернул бы лодки и не утащил человека), если бы он не получил предписания от молоки (колдуна) сделать это или если бы сам молоки не вошел в животное, чтобы совершить это преступление»[53]. Таким образом, миссионер рассматривает обе гипотезы раздельно, тогда как в глазах туземцев, правда, непостижимым для нас образом, они составляют лишь одну.

В Габоне «суеверие, касающееся человека-тигра, — сообщает превосходный наблюдатель Ле Тестю, — так же непонятно, как и суеверие относительно порчи, колдовства. Оно проявляется в двух формах. В одном случае тигр (надо полагать, леопард или пантера), совершивший преступление, — это действительно животное, принадлежащее какому-нибудь лицу, подчиняющееся ему и исполняющее его распоряжения. Этот тигр переходит к его наследникам, подобно другому движимому имуществу. Такой-то, говорят, имеет тигра. В другом случае зверь — лишь своего рода инкарнация. Неизвестно даже толком — человек ли это, принявший облик животного, и тогда животное — это только оболочка, либо это подлинное воплощение человека в настоящее животное… Представление туземцев о человеке-тигре в высшей степени неясно»[54].

Майор Леонард рисует несколько иную картину. «Одна старуха из Утши была обвинена в том, что вызвала смерть Ору: она направила своего духа в крокодила, который сожрал Ору, однако сама, как можно было бы предположить, не превратилась телом и душой в это животное. Невозможность такого превращения, по крайней мере в данном случае, вытекает из того, что пять других женщин были обвинены в том же. Туземцы считают, что большое число духов может быть связано с одним объектом или войти в тело одного животного, хотя обычно духи этого не делают»[55].

Вот рассказ одного туземца, записанный с его собственных слов: «Может быть, в то время, когда солнце стоит над горизонтом, ты пьешь пальмовое вино с каким-нибудь человеком, не зная, что в нем сидит злой дух (сам человек может не знать этого). Вечером ты слышишь крики: Нколе! Нколе! (крокодил) и узнаешь, что одно из этих чудовищ, которых полно в мутной воде неподалеку от берега, схватило пришедшую за водой несчастную жертву. Ночью тебя будит страшное кудахтанье в твоем курятнике, а утром ты замечаешь, что птиц у тебя стало значительно меньше после визита мунтула (дикой кошки). Так вот! Человек, с которым ты пил пальмовое вино, крокодил, утащивший неосторожного, маленький вор твоих кур — все это лишь один человек, одержимый злым духом»[56]. Сопричастность здесь подразумевается совершенно недвусмысленно. Туземцу достаточно того, что он ощущает ее как реальную. Как эта сопричастность осуществляется — этим вопросом он не задается.

V

Поскольку случайностей нет и поскольку, с другой стороны, первобытное мышление не стремится искать те условия, при которых происходит или не происходит какой-либо факт, из этого вытекает, что все необычное, неожиданное, чрезвычайное воспринимается этим мышлением с чувством гораздо более сильным, чем простое удивление. Понятие необычного или чрезвычайного, не будучи определено формально, как в нашем мышлении, тем не менее весьма знакомо первобытному мышлению: оно является одним из таких одновременно общих и конкретных понятий, как мана, оренда, псила и др., характер которых я рассмотрел в другой своей работе[57].

Что-либо необычное может происходить довольно часто, при этом безразличие первобытного мышления к естественным, «вторичным» причинам компенсируется, так сказать, постоянно бодрствующим вниманием к мистическому значению всего того, что его поражает. Наблюдатели также часто отмечали, что первобытный человек, который, в общем-то, ничему не удивляется, тем не менее очень эмоционален. Отсутствие умственной любознательности сочетается у него с крайней чувствительностью при появлении того, что его поражает.

Среди необычайных фактов следует еще выделить такие, которые случаются редко, но все-таки уже занимают свое место в коллективных представлениях, а также те, которые появляются совершенно непредвиденно. Например, рождение близнецов — дело, в общем, редкое, однако известное. Почти во всех низших обществах оно вызывает целый ряд обрядов и действий: повелительная предассоциация предопределяет, как следует поступать в таком случае, чтобы избежать опасностей, знамением или причиной которых это явление может стать. То же самое относится к солнечным и лунным затмениям. Однако когда происходит что-нибудь совершенно неожиданное, то линия поведения первобытного человека заранее таким образом не определена. Как же воздействуют подобные явления — а ведь они случаются весьма часто — на первобытный менталитет? Он не застигнут врасплох. Он тут же признает в этом неожиданном явлении проявление таинственных сил (духов, душ мертвых, магических действий и т. д.) и истолковывает их, как правило, в качестве предвестников великих несчастий и бед.

Глава II

Мистические и невидимые силы

I. Особенности, присущие миру, в котором действует первобытный менталитет. — Его непосредственный опыт в определенном смысле богаче нашего. — Мир видимый и мир потусторонний составляют единое целое. II. Роль, которую приписывают действиям колдунов, духам, душам мертвых. III. «Свежий» покойник — опасность для живых. IV. Обряды, церемонии, вооруженная месть с целью удовлетворить покойника. — Аматонга у зулусов. — Обмен добрыми услугами между живыми и мертвыми. V. Постоянные заботы о покойниках у народов банту. — Их требования. — Адресованные им просьбы, мольба. VI. Для первобытного менталитета причинность является полностью мистической и немедленной. — Ни время, ни пространство не являются для него однородными представлениями.

I

После изложенного в предыдущей главе нам, видимо, будет легче понять, почему первобытный менталитет безразличен к поискам того, что мы называем причинами явлений. Это отсутствие любознательности не вытекает ни из умственного оцепенения, ни из слабости ума. Говоря по существу, это и не отсутствие любознательности: если воспользоваться схоластическим выражением, основание его — не просто отрицательного характера, оно реально и позитивно. Это отсутствие есть непосредственное и необходимое следствие того, что первобытные люди живут, мыслят, чувствуют, двигаются и действуют в таком мире, который во многих отношениях не совпадает с нашим. Следовательно, многих вопросов, которые опыт ставит перед нами, для них не существует, поскольку ответ на них дан заранее или, скорее, потому, что их система представлений такова, что для них эти вопросы лишены интереса.

Я уже изложил те причины, которые заставляют рассматривать этот менталитет как «мистический» и «прелогический». Трудно дать точное понимание этого. Сознание европейцев, даже тех, которые наделены самым живым воображением, сознание самых чистых поэтов и метафизиков чрезвычайно позитивно в сравнении с сознанием первобытных людей. Для того, чтобы приспособиться к столь радикально отличающейся от естественной для нас ориентации, нам следовало бы совершить насилие над нашими наиболее укоренившимися мыслительными привычками, вне которых, как нам представляется, мы не могли бы больше мыслить.