Игла смерти - Шарапов Валерий

В следующей комнате пахло старостью и лекарствами. Бегло осмотрев ее, Лёва не стал заходить, а, плюнув на пол, поскорее прикрыл дверь. Сделав еще несколько шагов по коридору, он столкнулся со спешившим в уборную Белугой – так кореша называли Адама Бернштейна, выходца из северо-западного пригорода Одессы.

– Гости в сборе, Лёва, – шепнул он на ухо.

– Сколько их сегодня?

– Пятеро. Сейчас схожу до ветра и буду готов поскучать на шухере.

По национальности Адам Аронович Бернштейн был евреем, по характеру и сущности – застенчивым мерзавцем. Он приехал из Одессы в Москву в переполненном общем вагоне в начале двадцатых. Из теплой Одессы он привез овечий тулуп без рукавов, а из вещей – альбом с фотокарточками многочисленных родственников и огромный блестящий «кольт», выпущенный в 1890 году в Северо-Американских Штатах. Одесситу несказанно повезло – в первый же день пребывания в Москве он повстречал на базаре Лёву и очень быстро с ним сошелся на почве криминала. Лёва на тот жизненный момент нуждался во внимательном и грамотном помощнике, умевшем считать деньги, экономить, заниматься хозяйством и… красть ровно столько, сколько было нужно, а не с запасом на черный день. К тому же в грабежах и налетах полноватый, физически неразвитый Адам не преуспел, а в его грозном револьвере обнаружилось отсутствие важной детали, из-за чего он устрашающе хрустел механизмом, но не стрелял.

– Гроши уплачены? – спросил на всякий случай Лёва, хотя и знал, что по-другому быть не может.

Вместо ответа Белуга театрально оттопырил брючный карман, в глубине которого виднелась стопка советских купюр.

– Лады, ждем Авиатора. Он опять где-то баллон катает[16].

Белуга округлил глаза.

– Шо, думаешь, легавые крутиловку[17] на байдане[18] строят?!

– Не-е, Авиатор – осторожный малый и дважды в одно дерьмо не наступит. Минут через двадцать подоспеет, – он посмотрел на часы и милостиво добавил: – Налей гостям самогону, покуда ожидают нашего марафету.

Кивнув, Белуга засеменил к уборной, на ходу расстегивая брючный ремень. А Северный отправился дальше.

В третьей комнате знакомый маляр белил потолок. В ней Лёва намеревался обустроить свой личный кабинет с диваном, письменным столом и высоким сейфом. С приобретением недвижимости в нем проснулся домовладелец и столоначальник. А какое начальство без кабинета, письменного стола и стального сейфа?

Четвертая и пятая комнаты предназначались для уединения пришедших в гости парочек. Да, и такое здесь случалось – куда ж деваться? Желание клиентов – закон, и хозяин вынужденно шел навстречу. В обеих комнатах он установил за китайскими ширмами широкие железные кровати, занавесил окна плотными шторами, на пол бросил старые, но еще не протертые до дыр ковры. На прикроватных тумбах отливали бронзой канделябры с толстыми свечами. Получилось что-то вроде номеров в домах терпимости при царском режиме.

Последняя, шестая комната предназначалась для главного действа. Она была самой просторной – около шестидесяти квадратных аршинов[19]. Посередине стоял круглый стол с полудюжиной удобных стульев, вдоль стен – сервант с посудой, мягкие кресла, кушетки, этажерка с патефоном, картины в тяжелых рамах. И, опять же, багеты с плотными шторами на окнах. Все было сделано для отдыха с последующим расслаблением.

Заглядывать в залу Лёва не стал. Зачем лишний раз светиться самому и тревожить гостей? Однако, когда из-за прикрытой двери послышался звон разбитой посуды, неприятный скрежет патефонной иглы по грампластинке и заливистый женский смех, Лёва нервно повел небритым подбородком. И, подкараулив вышедшего из туалета Белугу, зашипел:

– Чего там в зале вытворяют?!

– А шо не так?

– Визжат по-свинячьему! Посуду бьют! Ну-ка живо приструни горлопанов! Чтоб тишина и ажур были в моем доме до самого вечера!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Ясно, Лёва. Щас все устрою…

К началу Первой мировой войны Лёвка окончательно перебрался в Москву. В первые пару лет финтил по базарам с такими же малолетками, потом прибился к взрослой банде и некоторое время числился в ней огольцом[20]. Стоял на стреме, был на побегушках, вынюхивал, высматривал… В общем, нарабатывал навыки. Потом случился арест, уголовное дело и первая ходка в лагерь. Правда, Лёвка был чисто блатным, политикой в его деле не пахло, поэтому срок за кражу накрутили мизерный – всего-то восемь месяцев.

После освобождения и возвращения в столицу другой жизни он уже не представлял. Жизнь неслась вскачь по нарастающей: взломы, кражи, грабежи, налеты… Многое было в арсенале его уголовной деятельности.

До Великой Отечественной войны он успел отсидеть еще дважды. Войну встретил в «ранге» уважаемого вора-законника, однако в грабежах и лихих налетах участия больше не принимал. В юности Лёва не отличался выдающейся внешностью. Так… серый худой воробышек в неброской одежке; таких, как он, воробышков в поисках легкой наживы чирикало по Москве немало. Зато к «полтиннику» он приобрел седину, солидность и помимо пуза отрастил второй подбородок. Вместе с подбородком, к его большому сожалению, накопилось несколько болячек, часть из которых основательно досаждала. Особенно огорчало шалившее сердце – Лёва задыхался даже при быстрой ходьбе, а однажды на улице потерял сознание и очнулся в больнице.

Знакомый доктор посоветовал бросить курить, поменьше налегать на спиртное и перейти на легкий труд. «Что ты имеешь в виду? – обиделся Северный. – Выращивать укроп с морковкой?» «Я не знаток Уголовного кодекса, – ответил тот, – но, полагаю, есть преступления, не требующие больших физических нагрузок. Аферы, подлоги, приписки…»

После того разговора Лёва взял в разбое месячную паузу и впервые задумался над своей жизнью.

Из буйной молодости Лёва вынес одну простую истину: нищета – незаменимая и самая лучшая школа для человека. Правда, понял он это, став уважаемым и весьма не бедным вором.

Лёва давно считал старый купеческий дом своей вотчиной. Доживавших век одиноких глухих старух из дальней правой комнаты он в расчет не брал. Та комната была записана на одну из них, соседняя – на другую. А все остальное после череды махинаций принадлежало Лёве. Последних свидетельниц постреволюционной коммунальной эпохи он не трогал из принципа и из корыстных побуждений. «Пущай спокойно живут до самой смертушки, – посмеивался он в ответ на удивленные вопросы корешей и приходящей публики. – Мне они не мешают, а польза от них, как ни крути, имеется».

Польза действительно была. Однажды жильцами бывшего купеческого дома заинтересовалась районная жилищная комиссия. Приперлась делегация в составе двух бойких комсомолок и нескольких молчаливых мужиков. От одного за версту разило махоркой и нафталином, от второго – дешевым вином. Ходили по коридорам, осматривали комнаты, помещения, окна, двери… Первая старушка в это время сидела у окна дальней комнаты, пила пустой чай и вспоминала двух покойных мужей. Вторая мирно дремала под пледом в кресле-качалке в помещении через стенку.

Лёва безропотно показал комиссии документы на четыре комнаты, паспорт и копии метрик своих многочисленных детей. Дети были рождены в разное время, разными женщинами, в разных городах и фактически проживали в разных частях огромной страны. Только никто об этом не знал, так как прописаны (конечно же фиктивно) все как один были в купеческом доме. В ответ на претензию об излишках жилплощади Лёва на голубом глазу заявил: «Какие излишки, барышни?! Скоро супружница привезет от родни детишек, престарелую тещу, и мне опять придется спать на раскладушке в коридоре».

Подкрепленный документами довод был убедителен. Тогда комиссия налегла на бабушек – не много ли каждая занимает квадратных аршинов? Ветераны аж подпрыгнули от такой наглости, а после встретили натиск заученными фразами: «Мы представители московского рабочего класса и заработали аршины честным пролетарским трудом. Ежели чего и отпишем, то исключительно соседу Северному. Он многодетный и относится к нам как архангел Гавриил. Не то что вы, нехристи! Кабы не такие, как он, так и Николашку бы с трона не скинули!..»