Игла смерти - Шарапов Валерий

– Не курю, – качнул тот головой. – Я не располагаю временем. Говорите, зачем позвали.

– Понимаешь, Толя, поглядели мы тут, как ты сигаешь с вышки, как козырно плаваешь под водой, – перешел к делу Шатун, – и поняли, что ты тот, кто нам нужен.

Не догадываясь, к чему клонят блатные, тот развел руками:

– Зачем я вам нужен?!

– Работенка для тебя имеется – не пыльная, но денежная. Поможешь?

– Ну, если денежная – готов выслушать.

– В озерцо одно надобно понырять с лодочки.

– В озерцо? А зачем?

– Достать кое-что. На дне лежат наши вещички. Много вещичек. А сами достать не можем – нет среди нас таких пловцов, как ты.

– Глубоко там?

– А хрен его знает. Наверное, метров десять-двенадцать. При этом жить будешь на берегу как у Христа за пазухой – сытно кушать, сладко пить, спать на мягком.

– Чего ж требуется достать-то? Какие вещички?

– Это тебе скажут на месте, ежели дашь согласие.

– А если не соглашусь?

– Баламошкой[15] будешь! – встрял прямолинейный Хряпа. – Там шикарная работенка, и всего на неделю-полторы! А монет получишь столько, сколько за год на фабрике не набатрачишь!

Никто толком не ведал, какой объем работы ожидает на месте нового пловца. Может, дней на семь. А может, и на весь оставшийся до холодов месяц. Однако тот, кто послал искать и вербовать пловца, приказал не пугать его длительными сроками так называемой командировки. «Скажите, дней на десять, а дальше разберемся, – посоветовал он. – Получит на карман хорошие бабки, а там, глядишь, и аппетит разгуляется».

– Больше чем за год на фабрике?.. – присвистнув, удивленно переспросил Анатолий.

Кореша незаметно переглянулись. Кажется, предложение нового знакомца заинтересовало.

– Я могу подумать? – поправил спортсмен висящую на плече сумку.

– Подумай, не запрещается, – пожал плечами Хряпа.

– Только недолго, – добавил Шатун. – Дело-то у нас срочное. Заартачишься – найдем другого.

– Завтра же дам ответ.

– Тогда встречаемся завтра под этой березой в три часа после полудня. Идет?

– Договорились…

Глава шестая

Москва, Грохольский переулок, дом № 29

20 августа 1945 года

Старый купеческий дом под номером 29 стоял в глубине квартала и смотрел в Грохольский переулок единственным глазом маленького стрельчатого оконца. Наверное, потому дом и получил адрес по Грохольскому, что к другим улочкам касательства не имел. К двери парадного вела от переулка мощеная дорожка, позволявшая не запачкать ног в самую слякотную погоду. Над крыльцом нависал козырек на ржавых цепях. С правого боку от крыльца стояла каменная урна, никем не вычищавшаяся со времен Александра Керенского. Входная дверь была надежной и невероятно тяжелой.

Дом имел форму буквы «Г» и состоял из одного этажа. До революции его целиком занимала семья купца 2-й гильдии Ивана Досужева. После революции купец с семейством бежал то ли в Швецию, то ли в Грецию, а дом заселили тремя семьями местных железнодорожников. Каждой семье досталось по две комнаты; общими стали кухня с примыкавшей столовой, уборная, большая кладовая и одна из четырех голландских печей. Эту печь топили, чтобы обогреть лютыми зимами коридор, столовую и ванную комнату. Да, ванная комната тоже имелась, правда, саму ванну с бронзовыми кранами младший купеческий отпрыск успел выгодно продать до отъезда из страны. Поэтому помещение использовалось для хранения дров и сушки белья.

Жили дружно и готовы были поделиться последним. За занавеской на кухне сообща установили большую чугунную раковину, в ней и мылись. Спешивших к плите частенько предупреждал чей-то голос: «Здесь занято, я моюсь». По субботам отправлялись мыться по-настоящему в большие бани, располагавшиеся в Безбожном за Ботаническим садом. И каждый поход в бани был сравним с церемониалом выхода в свет.

Мир и спокойствие в бывшем купеческом доме сохранялись, покуда в одной из семей не приказал долго жить потомственный рабочий паровозного депо. Через десять дней после торжественных пролетарских похорон вдова погрузила нажитое добро в телегу, взяла в охапку трех малых детишек и съехала в деревню к престарелой мамаше, ибо жить в большом городе стало не на что. А две освободившиеся комнаты неожиданно занял мутный тип с татуировками, блатным жаргоном и отвратительной манерой плевать на пол везде, где появлялся.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Звали типа Лёва Северный.

Лёвка родился незадолго до начала двадцатого века в подмосковной Балашихе. Изрядно выпивавший папаша трудился кочегаром в Товариществе на паях «Балашихинская мануфактура», мамаша присматривала за инвалидами в местной богадельне. Благодаря руководству честного и дотошного английского инженера Майкла Лунна фабрика по производству пряжи развивалась; росла вокруг и Балашиха. Лёвка окончил школу, поступил в рабочее училище – других путевок во взрослую жизнь у местных мальчишек попросту не было.

Однако фабричный труд младого Лёвку не привлекал. К тому же после смерти англичанина Лунна дела на фабрике шли туго, а в 1907 году из-за прогоревшего котла и вовсе случился пожар, спаливший основной каменный корпус и несколько вспомогательных строений. Воспользовавшись временной неразберихой, Лёвка упросил родителей отпустить его пожить у бабки в Гольянове. Те согласились, и подросток, прихватив узелок, пешком отправился в соседнее село.

От Гольянова до Москвы – полчаса ленивым гужевым обозом. Тамошнему крестьянину съездить продать излишки на столичный базар – что сходить в церковь на воскресную службу. Повадился помогать соседям в таких поездках и Лёвка. На здоровье, сноровку и смекалку он не жаловался, когда того требовало дело, мог батрачить до шестнадцати часов кряду. В общем, пришелся ко двору и в столицу его брали регулярно. Где повозку посторожить и за лошадьми приглядеть, где погрузить-разгрузить, где запасы пополнить иль разнюхать по нужному товару.

В тех поездках Северный понемногу сошелся с пацанами-ровесниками, обитавшими вокруг больших базаров. А кто прибивался к шумной разномастной толпе и к богатым прилавкам? Шантрапа, беспризорники, воришки. Нормальные подростки оставались при родителях, при школах, при гимназиях. Потому со временем Лёвка и обзавелся соответствующими дружками.

Нынче для своих лет Лёва Северный выглядел неплохо, хотя некие малозаметные детали портрета конкретно указывали на подорванное здоровье. В молодости он был широкоплечим и статным, к началу войны отрастил живот и стал страдать одышкой. Бурое лицо имело синюшный оттенок, который неплохо маскировала двухнедельная щетина. Волосы на голове стали редкими, брови еще не обрели безобразную косматость, но навсегда утеряли соболиный блеск. С некоторых пор Лёва ходил медленно и осторожно, словно боясь оступиться или не желая сделать лишнее движение.

Почесывая мохнатое пузо, выступавшее меж расстегнутой рубахи, Лёва по-хозяйски разгуливал по большому купеческому дому. Вначале он постоял на кухне, оглядывая новые решетки на высоких окнах. При купце Досужеве никаких решеток на окнах не было; появились они лишь к середине восемнадцатого года, когда в Москве расплодились полчища беспризорников и воришек всех мастей. Но те решетки Лёве не понравились, стоило ему хорошенько познакомиться с домом. Уж кто-кто, а он-то в замках и решетках разбирался. Эти были хлипкие, старые и насквозь проржавевшие, дерни – и развалятся. И вот теперь, после окончания войны, он наконец заказал у знакомого мастерового надежные из кованого металла.

Оглядев свободный угол, где раньше за занавеской стояла чугунная раковина для мытья, Лёва довольно крякнул и отправился в путешествие по длинному Г-образному коридору. В ближней к кухне комнате на кушетке сидели две трогательные старушки лет под восемьдесят. Напрягая слабый слух и дрожащие голосовые связки, они вспоминали довоенную молодость. «Довоенное время» в их летоисчислении пролетело лихой тройкой аж до 1914 года.