Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

жизнь (свою и мою) — не знаю, или вернее знаю, но… не одобряю. Конечно, мне грустно ехать к жене и очутиться без жены, одному в Берлине. До сих пор она была 3 раза наездом из Швейцарии (ведь она разъезжает с эвритмией по городам, танцует то здесь, то там: то в Норвегии, то в Праге, то в Лейпциге, то в Штутгарте). Так же с турнэ заезжает она и в Берлин[838].

Порой Белый пытался сохранять некоторую объективность и, преодолевая раздражение и возмущение, отмечать достижения жены-эвритмистки:

Мне непереносно, что антропософия отняла у меня Асю (где ей до меня, когда она себя давно забыла и — в огне дела); но глядя со стороны, — не могу не сказать: «Молодцы» (Белый — Иванов-Разумник. С. 241)[839].

Однако ревность явно превалировала над объективностью. То, что под антропософией-разлучницей Белый прежде всего подразумевал эвритмию, наиболее отчетливо выражено в письме Белого Елене Фехнер: «<…> евритмическое искусство отняло у меня жену (это — факт)»[840]. Раскрытию этой болезненной темы посвящена значительная часть исповедального письма от 24–26 декабря 1921 года к немецкому антропософу Михаилу Бауэру:

И вот — я вернулся <…> в Германию; и увидел Асю (она был в Берлине с эвритмическими дамами); мы друг друга мало видели — она была так занята

— репетиции, выступления, «rendez-vous» со знакомыми! — Мы были «en deux» лишь два раза; и она сказала: Наша совместная жизнь прекращена — я был подготовлен! — Она была добра ко мне, благородна, как … «первая ученица» пансиона — с «книксенами»; я был таким же <…>.

Или:

«Сейчас я покинут Асей. Она потеряла ко мне интерес…»

— «У нее другие интересы — эвритмические, антропософские интересы; и они пожирают прежний путь между нами…»[841]

В очерке «Почему я стал символистом…» свое якобы «лечебное» фокстротирование Белый противопоставлял «хейль-эвритми» (heileurythmie), лечебной эвритмии. Предпочтение фокстрота эвритмии писатель объяснял тем, что «учительниц эвритмии при нем не было». Но очевидно, что ему необходима была не «учительница эвритмии», а только — Ася, да и та не как эвритмистка, а как его, Белого, возлюбленная и жена:

<…> с оглядкою вылезаю из «логова» моего погибающего «Я» — в райские луговины антропософии, на которой пляшут эвритмические спасительницы, забывшие для плясок мужей, детей, родину, т. е. все то, что… мы называем правдою жизни, а не «истиною» в кавычках; боюсь, что Ася везет мне «истины»; если б она без «истин» привезла бы лишь прежнюю самою себя, я бы выздоровел, —

жаловался он оставшейся Петрограде своей подруге С. Г. Спасской[842]. В этом же письме С. Г. Спасской именно отсутствием Асиной любви и заботы объясняет Белый свое «убегание <…> от „раев антроп<ософской> общественности“ в <…> Varieté, где пляшут не эвритмистки, а просто люди, хотя и … „полунагие“; и это откровеннее эвритмических выгибов <…> я убегаю от „мистических“ телодвижений жены к весьма откровенно реальным телодвижениям девиц Varieté»[843].

Неясно, насколько плотно приблизился тогда Белый к девицам из варьете, но очевидно, что за противопоставлением эротического фокстрота и возвышающей дух эвритмии стоит противопоставление пылающей страсти Белого и холодности его жены-эвритмистки.

Стоит отметить, что вопреки впечатлению, которое может сложиться от чтения мемуаров о плясках Белого, танцам писатель предавался отнюдь не все время, проведенное в эмиграции. Это увлечение началось только после окончательного расставания с женой.

Итак, 18 ноября 1921 года он приехал в Берлин, и вскоре произошла первая встреча с Асей. В декабре случилась первая открытая ссора, повергшая Белого в тоску и депрессию. Он начал выпивать, но о танцах речь еще не шла:

<…> ощущение бессмыслия; <…> почва зашаталась под ногами; нет воли что-либо с собой сделать: переоценка ценностей 10 лет (и людей, и идей, и себя); начинаю угрюмо убегать от всех (и русских, и антропософов) и угрюмо отсиживать в пивных: так приучаюсь к вину <…> (РД. С. 470).

Тогда же Белый посещает эвритмические спектакли, в которых, конечно же, была занята его Ася, и… не получает от них того наслаждения, что прежде: «Никакого удовлетворения от всего этого; к 1‐му январю 1922 года — ужас отчаяния» (РД. С. 472). В дальнейшем, как кажется, посещение эвритмических представлений также совпадало с приездами Аси. В марте он надеялся на то, что им удастся пожить вместе подольше и что их отношения гармонизируются. «Сегодня или завтра она приезжает в 4-ый раз уже. И обещала на этот раз остаться, пожить со мной недели две-три», — писал он матери 6 марта 1922 года[844]. Однако надежды не оправдались, и в апреле произошел окончательный и бесповоротный разрыв, за которым последовал «отъезд Аси в Дорнах» (РД. С. 474). Вскоре после этого Белый переселяется из Берлина в мрачный пригород Цоссен, где, страдая от неразделенной любви и обиды, пишет (в мае — июне) прощальную книгу стихов «После разлуки»[845]. В письме Иванову-Разумнику от 17 декабря 1923 года он отмечает, что весной 1922‐го «<…> вступил в самую тяжелую полосу берлинской жизни» и «с мая до июля, можно сказать, дышал на ладан» (Белый — Иванов-Разумник. С. 271). А в июле Белый по совету врача едет на курорт в Свинемюнде («<…> доктор направил меня к морю, в Свинемюнде (застарелый бронхит и желудок)»[846]); где как раз и начинает брать уроки танцев и с увлечением танцевать. То, что до отъезда из Цоссена в Свинемюнде Белый не был вовлечен в танцевальную лихорадку, подтверждается воспоминаниями М. И. Цветаевой: «Думаю, его просто увезли — друзья <…> на неуютное немецкое море <…>. А дальше уже начинается — танцующий Белый, каким я его не видела ни разу <…>»[847]. А также — свидетельством самого Белого, рассказывавшего в очерке «Почему я стал символистом…» сначала о том, как «себя переживал в Цоссене 1922 года, когда писал книгу стихов», а далее о том, что «вскоре <…> стал плясать фокстрот»[848].

В уже цитированном письме Иванову-Разумнику Белый дает четкие хронологические границы своего танцевального безумия, начавшегося в июле, то есть в Свинемюнде: «<…> с июля до ноября я проплясывал все вечера» (Белый — Иванов-Разумник. С. 271). Не вполне понятно, что могло прервать танцевальную горячку Белого в ноябре, разве что поездки к Горькому в Сааров[849]. Но с января 1923‐го и, возможно, до самого отъезда в Россию танцевать (по крайней мере, танцевать регулярно и с упоением) Белому уже было некогда: «К середине месяца