Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

с увлечением. В письме к матери из Свинемюнде Белый рассказывает о всеобщем танцевальном поветрии практически с тем же энтузиазмом, с каким ранее рассказывал об эвритмии:

Милая, милая мама: жизнь в Свинемюнде веселая; с 5 часов до глубокой ночи весь пляж танцует; здесь в Европе обычай новый: 5-часовой чай с танцами. В ряде кафэ очищена посередине площадка; кругом — столики, за которыми сидит публика, а на площадке танцуют — то публика (от детей до стариков), то танцовщицы. И вот — до 5-ти все купаются и бродят на пляже, а с 5 до глубокой ночи веселятся[825].

* * *

Подведем предварительный итог. В системе ценностей Белого-антропософа, сложившейся в Дорнахе, танец и эвритмия были друг другу противопоставлены — соответственно, со знаком минус и знаком плюс. Но оказавшись в эмиграции, Белый неожиданно для всех сам отчаянно затанцевал.

В автобиографическом очерке 1928 года «Почему я стал символистом…», в эпизоде, рассказывающем об эмиграции, дорнахская система ценностей переворачивается Белым ровно на 180 градусов. Модный фокстрот подается со знаком плюс, как путь к спасению, тогда как эвритмия, наоборот, — со знаком минус:

Вскоре я стал плясать фокстрот: невропатолог мне прописал максимум движений, а учительниц… эвритмии… при мне не было: где они были со своей «хейль-эвритми»[826]? Спасибо и аритмии: движения рук и ног помогли. Невропатолог был прав[827].

Подробно перечисляя обрушившиеся на него в Германии беды (тотальное непонимание, расхождение с западными антропософами, уход жены Аси Тургеневой) он заявлял: «<…> я не жаловался, а — плясал фокстрот»[828]. И подчеркивал, что «вино и фокстрот <…> были реакцией не на личные „трагедии“»[829], а на черствость окружающих:

Ни одного ласкового антропософского слова за это время; ни одного просто человеческого порыва со стороны «членов общества»; два года жизни в пустыне, переполненной эмигрантами и вообще довольными лицами антропософских врагов, видящих мое страдание и потирающих руки от радости, что западные антропософы в отношении к «Андрею Белому» поступили… свински[830].

В утверждении Белого, будто «фокстрот» был «реакцией не на личные „трагедии“», есть основания усомниться. Ведь именно ради воссоединения с Асей Тургеневой Белый и эмигрировал в 1921 году («<…> я ехал главным образом для того, чтобы встретиться с Асей, ехал в Дорнах <…>» — Белый — Иванов-Разумник. С. 254)[831], и ее уход стал главной причиной отчаяния и нервного срыва писателя («<…> страшно страдала душа: я с Асей все покончил; мы совершенно разошлись; и это было очень, очень больно <…>»[832].

Именно как следствие навалившихся на Белого несчастий, из которых самое страшное — уход Аси, понимал его танцевальную горячку В. Ф. Ходасевич:

Его очень задергали в Берлине. Жена пишет ему злобно-обличительные послания. Мать умерла. Добронравные антропософы пишут ему письма «образуммевающие» <так!>, по антропософской указке, которая стоит марксистской. Вместо людей вокруг него собутыльники или ребятишки. Он сейчас так несчастен, как никогда не был, и очень трудно переносит одиночество. Хуже всего то, что он слишком откровенен, и иногда люди устраивают себе из этого забаву, а то и примазываются к нему ради карьеры. Ходят в кабаки «послушать, как Белый грозит покончить с собой», «поглядеть, как Белый танцует пьяный»[833].

Он же «диагностировал» в танце Белого эротический подтекст и, можно сказать, эротический протест:

He в том дело, что танцевал он плохо, а в том, что он танцевал страшно. В толчею фокстротов вносил он свои «вариации». Танец превращался в чудовищную мимодраму, порой даже и непристойную. <…> То был не просто танец пьяного человека: то был, конечно, жест: символическое попрание лучшего в себе, кощунство над самим собой, дьявольская гримаса себе самому — чтобы через себя показать ее всему Дорнаху. <…> Он словно старался падать все ниже. Как знать, может быть и надеялся: услышат, окликнут… Но Дорнах не снисходил со своих высот, а Белый ходил по горячим угольям. <…> Возвращаясь домой, раздевался он догола и плясал, выплясывая свое несчастие[834].

Мучительные выяснения отношений с Асей, лежавшие и в основе конфликта Белого с Антропософским обществом, и подтолкнули его к пересмотру взглядов на эвритмию. Ася в то время полностью отдалась эвритмии и гастролировала с эвритмической труппой Гетеанума по всей Европе. Она приезжала в Берлин не к Белому, а исключительно по работе, в соответствии с графиком заранее намеченных представлений («<…> мы с ней виделись мимолетом, при ее проездах через Берлин» — Белый — Иванов-Разумник. С. 254)[835]. Между выступлениями произошла и их первая после многолетней разлуки встреча, вызвавшая не столько радость, сколько разочарование:

Видел д-ра Штейнера и Асю. Представь: первый человек, которого я встретил в Берлине, была Ася; она с доктором проехала из Швейцарии через Берлин в Христианию; и — обратно: давать эвритмические представления; мы провели с ней 4 дня; и на возвратном пути она осталась 4 дня в Берлине.

В общем — не скажу, чтобы Ася порадовала меня; она превратилась в какую-то монашенку, не желающую ничего знать, кроме своих духовных исканий[836].

Нарастающее раздражение занятостью жены отчетливо прослеживается в письмах Белого того времени:

Штаб эвритмии — Дорнах; «эвритмистки» (группа моей жены) делают набеги на Европу; как они работают — удивляешься; все время в Дорнахе посвящено учебе, прерываемой рядом поездок. Так: моя жена уже в 4-ый раз <в> Берлине с конца ноября. Когда я приехал, они были в Берлине (в турне: Дорнах — Штуттгарт — Лейпциг — Берлин — Христиания; и обратно: Берлин, Гамбург, Ганновер, Штуттгарт, Дорнах). В январе они были в турне: Дорнах — Галле — Берлин — Бреславль — Прага — Мюнхен — Карлсруэ — Штуттгарт — Дорнах. Теперь опять по ряду городов докатились на курсы до Берлина; всюду — пробы, представления среди потока лекций. И т. д. И т. д. Можно — одуреть; и моя жена в состоянии антропософского одурения от непрерывной работы <…> (Белый — Иванов-Разумник. С. 241)[837].

Или:

Все трудное, что пришлось пережить, — душевного порядка. И не то, чтобы Ася меня бросила (мы же в прекрасных отношениях), а то, что антропософия ее совершенно фанатизировала. Ей некогда думать о себе и обо мне, как ей некогда думать ни о чем, кроме своей службы делу Доктора, — говорю службы, потому что охота пуще неволи… Что ее толкает так калечить свою душу и