Солнце и Замок - Джин Родман Вулф

свете…

Опомнившись, я невольно задумался, кому пришло в голову воздвигнуть сей монумент – Отцу Инире или кому-то другому, а еще задался вопросом, в какой уголок садов меня занесло. Закрыв глаза, я дал волю памяти. К немалому моему изумлению, из недр ее всплыли скромные подмостки, на скорую руку сколоченные Бальдандерсом, Доркас и мной для представления пьесы доктора Талоса. Стояли они именно здесь, на этом самом месте: нелепый обелиск в мою честь высился как раз там, где я – в ином времени – делал вид, будто принимаю великана Нода за статую. Вспомнив тот эпизод и бросив взгляд на статую, которую заметил, едва вернувшись в Брия, я обнаружил, что это (как я и подозревал) одно из тех самых безобидных, якобы живых изваяний. Неторопливо шагая ко мне, статуя улыбалась на старомодный манер.

На протяжении вдоха я любовался игрой собственного сияния на ее бледных стопах, однако с рассвета над склонами горы Тифона словно бы минуло всего две-три стражи, и прилив сил совершенно не располагал к созерцанию статуй либо поиску места для отдыха в одной из укромных беседок, разбросанных по всем садам. Вспомнив о потайной арке, ведущей в Тайную Обитель, невдалеке от места, откуда глядел на меня олень, я подбежал к ней, прошептал управляющее дверьми слово власти и вошел внутрь.

Как странно, но и как же приятно было снова пройтись по этим узеньким коридорам! Их теснота, спертый воздух и мягкие ступени лестниц наподобие трапов пробудили к жизни тысячи воспоминаний о всевозможных проказах и тайных рандеву, о травле белых волков, о бичевании пленников аванзалы, о новой встрече с Орингой…

Если б об этих замысловатых коридорах и тесных комнатках, согласно первоначальному замыслу Отца Инире, знал только он сам да правящий Автарх, они так и остались бы скучными, безликими, безотрадными в той же мере, что и любые прочие подземелья. Однако автархи один за другим раскрывали их секреты своим пассиям, а пассии – собственным ухажерам, и недолгое время спустя стены Тайной Обители каждый погожий весенний вечер начали превращаться в место, самое меньшее, дюжины (а порой, может статься, и сотни) тайных свиданий. Провинциальные чиновники, приезжавшие в Обитель Абсолюта с известного свойства грезами о приключениях либо романтике, чаще всего даже не подозревали, что по ночам их мечтания крадутся по коридорам в мягких домашних туфлях в каком-то эле от их изголовий!

Развлекаясь подобными мыслями, а время от времени останавливаясь, чтоб заглянуть то в общедоступный зал, то в чьи-либо личные апартаменты сквозь очередной потайной глазок-уайету (благо таковых в сих стенах имелось достаточно), я прошел около полулиги и едва не споткнулся о труп наемного убийцы.

Лежал он – причем пролежал здесь явно не менее года – навзничь; иссохшая плоть и кожа лица отслоилась от черепа, и мертвец скалил зубы, словно смерть оказалась в итоге крайне забавной шуткой. Пальцы откинутой в сторону руки разжались, а поперек ладони мирно покоилась рукоять отравленного батардо. Гадая, не ухитрился ли он невзначай уколоться, ибо странности в Тайной Обители случались и не такие, я склонился над ним, но, осмотрев тело, решил, что убийца, куда вероятнее, пал жертвой предусмотрительности того, по чью душу был послан – к примеру, был выдан и угодил в засаду, либо умер от раны, не успев унести ноги. На миг меня охватил соблазн забрать его батардо взамен ножа, утраченного многие хилиады тому назад, однако отвращение к отравленному оружию оказалось сильнее.

Над головой зажужжала муха.

Я отогнал ее взмахом руки, но тут же в изумлении замер, глядя, как муха – а следом за ней целый мушиный рой – задом наперед зарывается в иссохшее тело.

Прежде чем я успел, подавшись назад, отвести взгляд, передо мною во всей свой жути промелькнули одна за другой все стадии разложения – но в обратном порядке (таким же манером компания сорванцов из дома призрения выталкивает вперед самого младшего): сморщенная плоть вспухла, налилась гноем, кишащим личинками мух, слегка опала, покрылась синюшными трупными пятнами и, наконец, разгладилась, порозовела, словно живая, а безвольно обмякшие пальцы клещами сомкнулись на проржавевшей стальной рукояти батардо.

Вспомнив Заму, я приготовился бежать, едва мертвец сядет, либо вырвать из его рук оружие и покончить с ним. Вероятно, сии противоречивые побуждения, столкнувшись, сошли на нет: в итоге я не предпринял ни того ни другого, а попросту замер на месте как вкопанный, не сводя глаз с мертвеца.

Мертвец, медленно встав с пола, устремил невидящий взгляд на меня.

– Оружие лучше спрячь, пока не ранил кого-нибудь, – посоветовал я.

Обычно подобные клинки носят в кармашке на ножнах меча или шпаги, однако у пояса мертвеца обнаружились специальные ножны для батардо, и он послушно вложил оружие в них.

– Сейчас ты изрядно обескуражен, – объяснил я. – Побудь-ка здесь, пока не придешь в себя. За мной не ходи.

Мертвец не ответил – да я, впрочем, ответа и не ожидал. Проскользнув мимо, я как можно быстрее двинулся дальше. Спустя этак полсотни маховых шагов сзади послышалась его неверная поступь, и тогда я пустился бежать, стараясь ступать потише и сворачивая то вправо, то влево.

Долго ли я бежал, сказать не могу. Звезда моя еще поднималась к зениту, а я словно бы, ничуть не устав, обежал вокруг всей Урд. По пути мне попалось множество незнакомых дверей, но я промчался мимо, не отворив ни одной: все они, так или иначе, вели из Тайной Обители в покои Обители Абсолюта. Наконец впереди показался открытый проем – дверь, так сказать, без двери. Из проема изрядно дуло, и сквозняк нес в коридор женский плач.

Остановившись, я шагнул за порог и оказался на крытом балконе, с трех сторон огороженном арками. Плач женщины доносился откуда-то слева. Подойдя к боковой арке, я взглянул вниз. Открывавший вид на широкую, извилистую галерею, нареченную нами Воздушной Дорогой, балкон являл собой одну из тех самых конструкций, что с виду кажутся лишь украшениями, однако на деле исправно служат надобностям Тайной Обители.

Судя по теням на мраморном полу далеко-далеко внизу, женщину окружали кольцом полдюжины едва различимых глазом преторианцев, а один из них придерживал ее за локоть. Глаз плачущей, склонившей голову так, что пряди волос – густых, черных как вороново крыло – совершенно закрыли лицо, я разглядеть не сумел.

И вдруг (уж не знаю, волей какого случая) плачущая подняла голову и повернулась ко мне. Миловидное лицо ее оказалось того самого цвета, что называют оливковым, правильностью овальной формы также не уступало плоду оливы, а