Семья Карновских - Исроэл-Иешуа Зингер

Зеленые леса стали красно-желто-золотыми, дни короткими, а ночи длинными и холодными. В воздухе летала паутина. Летние лагеря опустели. На бедных фермах, окруженных оградами из ржавой проволоки, стало тихо, будто хозяева их покинули. Начались дожди. Ветер качал деревья, срывал с них листья. Казалось, Егор Карновский остался один в осенних горах. Ботинки почти развалились, грязная рубашка прилипла к телу, брюки истрепались. Он забыл, когда последний раз стригся и брился. Фермеры гнали его, когда он спрашивал, нет ли какой работы, их жены его пугались, собаки, вечные враги бродяг и оборванцев, бросались на него с лаем. Когда он брел по шоссе, водители притормаживали, сигналили и кричали:

— Эй, ты! Купил бы себе лимузин, на нем лучше, чем пешком!

Он хотел вернуться в Нью-Йорк. Хорошие машины проносились мимо, только шоферы грузовиков иногда немного подвозили его и даже угощали сигаретами. Один из них довез его до самого города и высадил недалеко от порта.

За несколько дней от прежнего Егора ничего не осталось. Сначала он продал часы за четверть доллара и тут же проел деньги в итальянской портовой забегаловке, куда заходили грузчики, матросы и безработные. Потом продал несколько грязных рубашек, которые еще оставались у него в сумке. Старьевщик дал за них никель. Теперь сумка была не нужна, и Егор отдал ее вместе с рубашками. Старьевщик добавил десять центов. В дождевике на голое тело Егор бродил среди грузчиков, матросов и шоферов, пропитываясь запахами рыбы, гнилых овощей, бензина и дыма. Его манили гудки пароходов.

— Нет ли у вас на пароходе работы, сэр? — спрашивал он моряков.

Моряки курили трубки и даже не смотрели на него. Он отдал десять центов за постель в ночлежке. Теперь у него не осталось ничего, кроме изможденного тела и чувства одиночества. Он ушел из порта.

Осенний город шумел, улицы были полны народу. Женщины готовились к новому сезону. Белокурые и темноволосые, молодые и старые, в дорогих мехах и легких осенних куртках, на лимузинах с шоферами, в дешевых маленьких автомобильчиках и пешком, они носились по улицам и рассматривали витрины, пожирая глазами платья и украшения, шляпки и чулки, шелковое белье и корсеты — все, что создано, чтобы радовать женский пол. Мужчины из банков и контор, с заводов и фабрик торопились в рестораны и закусочные. Манекены в витринах улыбались неподвижной деревянной улыбкой. В кинотеатрах шли новые фильмы. Из окон гремели радиоприемники. Шагали демонстранты с плакатами. Полицейские расчищали дорогу, чтобы пропустить вереницу автомобилей, с которых ораторы через громкоговорители призывали голосовать за достойнейших отцов города Патрика Тейлора, Чарли Гольдберга и Энтони Росо. Все трое, прилизанные, слащавые и одинаковые, как братья, улыбались с портретов на стенах и полотнищах, натянутых поперек улиц. Газетчики звонко выкрикивали новости о распрях между народами за океаном. Финансовые сводки, вывешенные в окнах газетных редакций, сообщали о росте акций, уменьшении безработицы и увеличении национального дохода. У Егора не осталось ни цента. Франтоватые, нарядные манекены смеялись над ним из витрин. Из кофеен доносился аромат еды, дразнил пустой желудок. Егор все шел, не зная куда и зачем. Дома, прохожие, машины, уличные регулировщики казались ему чужими и ненастоящими, как манекены на витринах. Это ощущение росло с каждым часом, особенно сильным оно стало вечером, когда засветились окна, фонари и разноцветные огни реклам.

Люди торопились, мельтешили, как накануне войны. После долгих летних месяцев жары и лени началась борьба, схватка между двумя народными любимцами за право стать первым. Вокруг Медисон-сквера стояли в пробке автомобили. Пешеходы толкались на тротуарах. Пешая и конная полиция теснила толпу, стараясь сохранить порядок. Уличные торговцы продавали портреты кандидатов. Водители торопились домой, чтобы вовремя включить радиоприемники. Те, у кого не было радио в машине, старались держаться как можно ближе к тем, у кого было, чтобы не пропустить ни единого слова из программы новостей. В ресторанах, закусочных, кафе, возле ларьков с мороженым люди спорили, кричали, махали руками и прислушивались к голосам дикторов. Даже полицейские забыли, что надо следить за улицей, когда начали транслировать первые дебаты. Молодежь вопила, прыгала и танцевала. Егору казалось, что перед ним кривляется толпа марионеток, ведомых невидимой гигантской рукой. Он не слышал чужого, шумного города, как город не слышал его.

Дебаты закончились, и город тотчас онемел, улицы опустели. Остались только мятые газеты, конфетные обертки и ореховая скорлупа на асфальте. Дождь смывал последние следы. Прохожие спешили домой, сверкали прорезиненные куртки полицейских. Даже собаки попрятались, а Егор все шел по мокрым улицам. Ноги в дырявых ботинках промокли, вода стекала по отросшим волосам, лилась за шиворот. Егор вспотел, его знобило, но он шел дальше, хотя мог спрятаться от дождя в подземном переходе собвея. Ходьба спасала от одиночества. Егору стало совсем плохо, когда от усталости он вынужден был остановиться. Ночь только началась и готовилась двенадцать часов царствовать над миром. Небо висело над головой, как огромная, черная тряпка, пропитанная водой. Ничего хорошего не обещала эта длинная осенняя ночь. Тишину разрывали сирены «скорых». Они мчались туда, где столкнулись машины или произошло какое-нибудь другое несчастье, принесенное темнотой и дождем.

Егор уже готов был сдаться и пойти к родителям. Остановившись, он почувствовал усталость, одиночество и голод. Мокрая одежда прилипла к телу, холод пробирал до костей, убивая упрямство, гордость и даже ненависть. Не осталось ничего, кроме желания снять липкую одежду и мокрые ботинки, согреть простуженное горло стаканом горячего чая, броситься в постель, вытянуть усталые ноги и заснуть. Это желание было так велико, что Егор уже готов был протянуть руку и попросить у прохожего никель на транспорт. Он зашел в собвей и стал умолять кассира одолжить пять центов:

— Сэр, я потерял деньги. Мне очень далеко до дому.

— Ничем не могу помочь, — ответил кассир, считая монеты. Очень много монет.

— Я отдам, сэр, честное слово.

— Все бродяги так говорят, но никто не отдает, — ответил кассир и стал быстрее кидать монеты в мешочек.

Егору стало жарко от гнева и стыда. Откуда-то появились силы. Он разозлился на себя, что уже готов был сдаться. Что угодно, только не домой, подумал он. Что угодно, лишь бы не явиться в таком виде, не показать своего унижения. Он двинулся по переходу. Ему стало лучше. Увидев, что кассир на секунду отвернулся, Егор проскользнул через дверь, на которой было написано, что она предназначена только для выхода, входить запрещено. Он не боялся, что его задержат, ему было все равно, но никто не заметил. Маленькое преступление придало ему дерзости. Он вошел в поезд, но не в тот, на котором можно было приехать домой, а в другую сторону, в Лонг-Айленд. В его мутном одиночестве сверкнула последняя искра — доктор Цербе.

Ведь это он во всем виноват, он обманул Егора, использовал и выбросил, как ненужную тряпку. Даже видеть его не захотел, приказал, чтобы его не пускали в бюро. Это из-за него Егор порвал с родными, из-за него стал одиноким и никому не нужным. Егор делал то, что считал отвратительным, потому что доверял ему. Из-за него Егор сам поверил, что его арестовали и допрашивали. Теперь он придет к доктору Цербе, чтобы потребовать то, на что он имеет право. Раз ему некуда больше идти, он пойдет к тому, кому служил, но не получил причитающейся платы. Этот мелкий жулик решил, что Егора можно просто выкинуть, спрятаться от него, но он ошибся. Он узнает, что Йоахим Георг Гольбек — не из тех, кого легко обмануть. Ему придется заплатить сполна.

Егор не думал о том, что уже поздно, он не смотрел на часы на станциях. Его мутные голубые глаза видели только одну, последнюю цель. Чем дольше он ехал, тем яснее она вырисовывалась перед ним.

На тихих, слабо освещенных улицах Лонг-Айленда дождь ненадолго его охладил. Из окон лился свет, напоминая о тепле и счастье. Пронесся автомобиль и обдал одинокого прохожего грязью. Сквозь монотонное завывание ветра пробился нежный звук фортепьяно. Чернокожая служанка вывела собаку и злилась, что животное не торопится сделать свое дело.

— Давай уже, зараза, чтоб тебя! — кричала она на пса, который рвался обратно в дом. — Долго я тут мокнуть должна?

Неожиданно увидев Егора, девушка вскрикнула и тут же рассмеялась.

Ее испуг и смех напомнили Егору, до чего он докатился. От него шарахаются даже черные. Однако через секунду он об этом забыл. Чтобы прогнать неуверенность, он начал насвистывать. Уверенным, твердым шагом он шел к стоящему в отдалении дому. Хотя было темно, Егор сразу узнал дом доктора Цербе. Он поднялся по ступеням, нажал на кнопку звонка, отпустил и нажал еще раз. Струйка воды с крыши попала за воротник, Егор вздрогнул. Ему захотелось повернуться и уйти, но он пересилил себя. Снова вдавил кнопку и услышал, как звонок прогремел с той стороны двери. Егор ждал. Несколько секунд показались ему вечностью, и вот он услышал знакомые шаркающие шаги и старческое покашливание. Дверь медленно отворилась, и на пороге предстал доктор Цербе в халате и домашних туфлях.