Семья Карновских - Исроэл-Иешуа Зингер

— Камрад Георг, — указал он на Егора.

Девушка встала и улыбнулась, показав крепкие, белые зубы. Вздернутый веснушчатый носик, белокурые локоны, канареечный свитер туго облегал великоватую, соблазнительную грудь. Егор щелкнул каблуками и слишком громко, чтобы скрыть смущение, выкрикнул полное имя. Девушка в желтом свитере была само спокойствие.

— Лотта, — назвалась она, снова показав белые зубы.

Эрнст Кайзер сел за пианино и заиграл вальс. Лотта начала двигать бедрами в такт.

— Может, потанцуете? — спросил парень, не прекращая играть.

Егор даже не успел пригласить девушку, она сама положила руку ему на плечо. Он ощутил прикосновение ее грудей. Егору стало жарко. Эрнст изо всех сил колотил по клавишам.

— Эй, эгей! — подпевал он.

Лотта вся была захвачена танцем, танцевали светлые локоны, широко открытый рот, белые зубы, бедра, дразнящие груди. В подвале становилось все больше народу, приходили парни и девушки. Все девушки были напудрены и накрашены, парни были одеты в штопаные свитера, рубашки и даже рабочие комбинезоны. Эрнст Кайзер, не выпуская изо рта сигарету, представлял всем входившим камрада Георга. Егор щелкал каблуками. Все смешалось: разговоры, смех, пение, сигаретный дым. Одни катали шары по дырявому сукну, другие играли в карты, третьи мерились силой, чтобы покрасоваться перед девушками. Самым сильным оказался Эрнст Кайзер. Кто-то опять сел за пианино, начались танцы. Лотта танцевала с Егором, он чувствовал через одежду ее горячее тело. Она смеялась, не переставая, и он тоже смеялся. Ему давно не было так весело. Танцы кончились, и парни захотели пострелять из винтовки. Нужно было попасть в рот деревянной фигуре, черту с кучерявыми волосами, толстыми губами и горбатым носом. Его называли дядя Мо. При каждом удачном выстреле толпа дружно ржала:

— Так ему! Прямо в глотку!

Лотта смеялась громче всех. Она держала Егора за руку, и его ладонь потела в ее ладони.

— Здорово, да? — спрашивала девушка.

— Да, очень смешно, — отвечал Егор, но каждый раз, когда дядя Мо вздрагивал от меткого попадания, Егор вздрагивал вместе с ним. Неожиданно ему стало жаль деревянного черта. Он чем-то напоминал дядю Гарри, близкого человека, с которым Егор не хотел быть близким. Ему стало не по себе среди веселящейся толпы. Беспокойство росло, и, чтобы его скрыть, он громче всех, до визга, смеялся над деревянным дядей Мо. Егор успокоился, только когда стрельба прекратилась. Из карманов появились бутылочки водки. Эрнст угостил Егора и Лотту. Лотта пила не хуже любого парня, но Егор старался не отставать. Вдруг кто-то выключил свет, оставив одну лампочку под красным бумажным абажуром. Парочки уединялись по углам, на продавленных диванах, шатких стульях и даже на полу. Слышался тихий смех, шепот, звуки поцелуев. Егор оказался в углу вместе с Лоттой. Неопытный, смущенный и счастливый, он держал ее за руку, не зная, что делать дальше. Девушка прижалась к нему.

— Милый, — шептала она, — мальчик мой…

Егор видел такое только в кино и во сне. Он не мог поверить, что это происходит с ним. С ним, которого до сих пор все только обижали и никто не воспринимал всерьез. Он так мечтал о любви, что теперь не решался ей насладиться. Тот, кто слишком долго голодал, не может есть, когда ему дают кусок хлеба. Лотта вела себя куда смелее.

— Поцелуй меня, — приказала она, прижавшись к нему еще крепче.

С каждым поцелуем Егор становился увереннее в себе. Впервые в жизни он гордился собой. Лотта называла его ласковыми и непристойными именами. Это любовь, думал он в ее объятиях. Вдруг заиграло пианино и загорелся свет. Егор резко отодвинулся от девушки. Он был влюблен по-настоящему. Его охватила ревность, когда Лотта пошла танцевать с другим.

С того дня он не расставался с парнем в расстегнутой рубашке. Они пили пиво, играли на бильярде, ходили в кино и в подвальный клуб «Молодая Германия». Обычно к ним присоединялась Лотта. Егор платил за всех.

Не так хорошо было на службе у доктора Цербе. Хоть он и объяснял Егору, как втираться в доверие, проникать на собрания, выведывать, что творится в комитетах и синагогах, Егор не полюбил новую работу. Как увечный, который старается не смотреть на другого, похожего на него калеку, чтобы не увидеть в нем самого себя, Егор избегал встреч с представителями вражеской стороны. В «Молодой Германии» или баварском ресторане он был Гольбеком с головы до ног. Иногда при первом знакомстве на него смотрели с подозрением, но это бывало очень редко. Если же он был в компании белокурого Эрнста Кайзера или Лотты, сомнений вообще не возникало. А среди смуглых и черноволосых Егор сразу вспоминал о своем изъяне. Они расспрашивали, кто он, откуда приехал, чем занимается и чем собирается заниматься. Приходилось выкручиваться, врать, выдумывать небылицы. Егор этого не умел и расспрашивать других тоже был не мастер. Ему было стыдно перед господином доктором, что он не может разузнать ничего важного. Однако герр доктор его не упрекал, а, наоборот, подбадривал, велел продолжать работу и утешал, что все получится. И при каждой встрече давал несколько долларов.

Теперь Егор не отказывался от денег, он вошел во вкус. Когда не удавалось добыть информацию, он что-нибудь придумывал. Сначала он краснел и дрожал, как бы его не разоблачили, но герр доктор ни о чем не догадывался. Более того, ложь устраивала его больше, чем правдивые сведения, а Егор со временем даже полюбил лгать. Ему нравилось чувство опасности, которое он испытывал, когда водил доктора за нос. Вскоре он стал врать всем подряд. Он врал госпоже Кайзер, когда она спрашивала, чем он занимается, врал другу Эрнсту, врал Лотте. А больше всего он врал матери.

Отца он больше не видел, не хотел видеть, после того как тот поднял на него руку. Но матери он иногда писал и даже изредка встречался с ней на улице. Тереза каждый раз дрожала, как девушка на запретном свидании с любимым. Она гладила сына по лицу, брала его за руки, даже ощупывала его мышцы, чтоб увидеть, не похудел ли он.

— Маленький мой, — шептала она, — глупый…

— Мама, перестань, ради Бога. Я уже не ребенок, — предупреждал Егор и начинал кормить ее небылицами. Сначала он говорил, что работает переводчиком с немецкого в торговой фирме, потом — что служит в пароходной компании. Тереза не ловила его на противоречиях, но видела, что все у него не так гладко, как он рассказывал, и уговаривала вернуться домой. Если не хочет ходить в школу, то и не надо, путь работает, она не будет вмешиваться в его дела и отцу не позволит, лишь бы сын вернулся.

— Егорхен, ради меня, — просила она.

Егор не слушал и продолжал рассказывать байки. Чтобы показать, как здорово он живет и какой он молодец, Егор даже совал матери в руку несколько долларов.

— На, мама, купи себе что-нибудь, — говорил он, гордый собой.

Тереза отказывалась от денег и приходила домой огорченная и обеспокоенная.

Она едва доставала Егору до плеча, но он все равно остался для нее ребенком. Это был ее маленький Егорхен, которого она воспитывала по всем правилам, изложенным в специальной литературе. Ее материнское сердце болело за него. Когда она стелила вечером постель, она думала, удобная ли кровать там, где он спит сейчас. За обедом она думала, ест ли он вовремя, свежие ли у него продукты. Когда шел дождь, она беспокоилась, что сын промочит ноги и простудится. Бессонными ночами она волновалась, не ходит ли он по нехорошим местам, где можно подхватить болезнь.

По ночам было хуже всего. Теперь она стелила только две постели. Тереза лежала без сна, на соседней кровати лежал муж. Они молчали, говорить не хотелось.

— Господи, — вздыхала Тереза тихонько, чтобы муж не услышал.

Доктор Карновский тоже не мог уснуть. Он беспокоился не из-за еды или постели Егора, его не сильно волновало, где и с кем Егор проводит время. Он знал, что это не самое ужасное. Но его тревожила судьба сына. Карновский совершенно не верил ни в приметы, ни в предчувствия, но ему было страшно. Впервые он почувствовал страх за сына, когда тому стали сниться в детстве дурные сны. Потом он опять почувствовал этот страх, когда заметил, что сын растет слабым, болезненным и замкнутым. Но страшнее всего стало тогда, когда Егор получил первый тяжелый удар. Вокруг царили жестокость и безумие. Карновский видел, что на сына, словно туча, надвигается что-то злое. И видел, что Егор идет навстречу злу, как приговоренный.

Из врачебного опыта он знал, что в человеке есть как стремление к жизни и удовольствиям, так и стремление к смерти и мучениям. На войне он не раз видел, как солдаты шли под пули, и не из патриотизма и храбрости, как это объясняли генералы и капелланы, а из стремления к самоуничтожению. То же самое бывало и с пациентками: они не давали себя спасти и стремились к смерти. Коллеги называли таких пациенток сумасшедшими, но Карновский знал, что это не верно. Их толкала к смерти какая-то дикая сила. Со временем он даже стал распознавать этих людей. По взгляду, манерам, движениям он видел заранее, что его старания вылечить такого человека пропадут даром, пациент был обречен. В Егоре он тоже это замечал и постоянно боялся за него. Когда Карновский возвращался домой, он каждый раз задерживался у двери и собирался с духом, прежде чем войти.