Любовь и сон - Джон Краули

— Но зачем… А. Семь раз.

— Причина эзотерическая, на самом-то деле, мы уже не…

— Планеты, — сказал Пирс.

— Да, — засмеялась она. — Так вы знаете? Обычно приходится очень долго объяснять. Порой я надеюсь, что никто не спросит.

— Что-то знаю, да. Оставить позади земные заботы и проблемы.

В момент смерти душа покидает тело, но не бесплотные (или менее плотные) духовные покровы; их она отбрасывает лишь восходя сквозь сферы, что властны над нею. Возносясь, душа возвращает облачения или оболочки, принадлежащие каждой из сфер, прежде чем сможет пройти через следующую. Это мудрость неоплатоников, подумал Пирс, а может быть, гностический миф;[471] герметизм. Как он добрался до североамериканских протестантов?

— Значит, по остановке на каждую.

— То же самое — в похоронном обряде иудеев.[472] — Она встряхнула лед в стакане и выпила. — Думаю, мы позаимствовали это у них.

— Даже так?

— Да. Вы знаете, что мы служим мессы по субботам? У нас экуменическая церковь, с очень интересной историей. Может, когда-нибудь вы захотите ее послушать.

— Конечно, — ответил Пирс. — С удовольствием.

Чтоб я провалился, если каждый раз, как они останавливались, Бони не становился легче. Пирс взглянул на свой стакан и тихо засмеялся, представив, как душа Бони восходит сквозь сферы (те самые сферы, которые Бо Брахман рисовал в дорожной пыли), все выше и выше, вверх и вовне, выскальзывая из тяжелых шуб земных скорбей и астральных предначертаний. Конечно, если некие непредвиденные связи его не удерживают.

Уна Ноккс. Имя вздрогнуло — где-то в глубинах ложной памяти или в самом неожиданном ее уголке, но дотянуться до него Пирс так и не смог.

Она стояла у края лужайки, набираясь храбрости, чтобы смешаться с толпой, когда почувствовала, что кто-то коснулся ее руки.

— А, привет, Майк.

— Роузи. — Он не выпускал ее руку и долгую минуту вглядывался в ее лицо ясным безмятежным взглядом человека искреннего и внимательного. Вполне возможно, он понимал, что подобное выражение глаз может выбить из колеи. Наконец он сказал: — Тебе тяжело.

— Да, — сказала она.

— Ты, наверное, была там.

— Да.

Можно сказать, что Бони умер у нее на руках — у нее, Вэл и миссис Писки. Она вспомнила длинный коридор, свет в туалете. Зарница или что там еще — взлетает ракета, на мгновение освещая окно, ровно в тот миг.

— Ты была очень близко, — сказал Майк.

— Ну. Близко. Даже не знаю.

Она взглянула на Майка, который небрежно свел руки за спиной и с улыбкой разглядывал собравшихся на поминках людей. Суровое выражение, не сходившее с его лица последние несколько месяцев, исчезло, как ей показалось, исчезло на время, уступив место доброй, даже веселой физиономии, вот только в широко открытых глазах было что-то хищное. Перед ней стоял незнакомец.

— Тебе несладко сейчас, — сказал он. — Я не хочу вмешиваться в твою. В твою скорбь. Должно быть, осталось много деловых вопросов.

Да, очень много. Если ты живешь, отрицая саму возможность своей смерти, то рано или поздно перестаешь доводить дела до конца. Она ничего не ответила, только скрестила руки на груди.

— Мне трудно об этом говорить, — сказал он. — Но я все же хочу попросить тебя об одолжении.

— Конечно.

Конечно, проси: когда Роузи была совсем еще ребенком, ее лучшая подружка Сильвия как-то объяснила ей, что можно совершенно честно сказать «конечно», если кто-нибудь спросит, нельзя ли попросить тебя об одолжении, — а потом отказать в просьбе. Позже Сильвия жестоко предала ее; она все еще помнит об этом.

— В «Чаще» многое меняется, — сказал Майк. — И меняется всерьез. Возможно, появятся совершенно другие цели. Начнется что-то совсем новое. — Он почти благоговейно покачал головой. Роузи показалось, что у него слезы навернулись на глаза. — Я это к чему, — наконец сказал Майк. — Если сейчас что-нибудь случится с финансированием клиники, это будет просто кошмар.

Она опять ничего не ответила. О переменах, что проносятся над «Чашей», она ничего не слышала. Странно, почему Майк так волнуется из-за денег, которые они получают от Фонда Расмуссена, ведь это лишь малая толика их финансирования. Кажется, деньги Фонда идут на какие-то там исследования. Роузи никогда не вникала в отчеты.

— Вот что, Майкл, — сказала она. — Сейчас я об этом ничего не могу сказать.

Они оба смотрели в одну сторону: неподалеку стоял незнакомый Роузи высокий пожилой мужчина в помятом костюме. Он безмятежно взирал в пустоту, держа за спиной летнюю соломенную шляпу.

— Я все понимаю. Честно. Я просто подумал, что если ты имеешь отношение ко всему этому. — Он пнул ничем не повинный бугорок мха, как бы пробуя его на прочность. — Ведь когда-то ты интересовалась. Чем мы там занимаемся. Моей работой.

— Климаксология, — откликнулась Роузи. Не будет она спрашивать об этом.

Майк легко рассмеялся, как будто она упомянула об одном из его старинных увлечений, о мотоциклах или коллекционировании марок, а он отмахнулся от них.

Что это за старик? Сразу видно, не из местных. Его большое, похожее на тыкву лицо было до странности изборождено морщинами, среди которых спрятались маленькие глазки.

— Так что за одолжение? — спросила она.

— Я хочу, чтобы ты кое с кем познакомилась. С одним сотрудником «Чащи». Я, правда, хотел, чтобы с ним познакомился старик, но.

— Но, — сказала Роузи. — Ладно. Так он врач?

Майк засмеялся так, словно его переполняли невысказанные мысли.

— Ну да.

— Как его зовут? Почему именно я должна с ним встретиться?

— Его зовут, — начал Майк, — только не смейся. Его фамилия Медонос.

— Вот как?

Она не засмеялась. Она знала человека с таким же именем — учителя плавания, жутко худого и угрюмого, который добился от нее определенных спортивных успехов.

— Раймонд Медонос, — уточнил Майк. — Я хочу, чтобы вы познакомились, потому что. — Он замолчал, как бы выбирая одну из причин, которые готовы были прорваться наружу, шумя и толкаясь. — Потому что он об этом попросил.

— Поговорить со мной?

— Ну, встретиться с представителем Фонда.

— Но это не я, — ответила Роузи.

— Я просто подумал, — сказал Майк, — что тебя это заинтересует. Мне в самом деле так показалось.

Ей была привычна такая беседа. Это говорил маленький Майк, спрятавшийся в Майке большом, — тот Майк, которого она не слышала давным-давно.

— Ну хорошо. Ладно. Возможно, когда-нибудь.

— Хорошо бы сейчас, — сказал он и снова коснулся ее локтя.

— Сейчас?

— Это он, — сказал Майк, указывая на высокого мужчину со шляпой в руках, взирающего в никуда.

— Ой, — сказала Роузи. Майк мягко подталкивал ее, она сопротивлялась. — Майкл, нет. М-м, нет.

— Просто поздоровайся.

— Чего ради.

Она была абсолютно уверена, что не хочет ни знакомиться, ни разговаривать, ни даже касаться этого человека. Ее вдруг передернуло — от того, что Медонос стоит так близко, от его мнимого безразличия.

— Послушай, — сказала она твердо. — Не сейчас.

— Когда?

— Я назначу встречу, — сказала она. — Майк, у меня куча дел.

Она отвернулась и быстро, неуклюже (ноги не привыкли к каблукам) пошла в противоположную сторону. Не оборачиваясь; чувствуя вину за то, что Майк оказался в дурацком положении, за то, что не могла поступить по-другому, — а почему, собственно?

Она дошла до веранды, где Алан Баттерман сидел вместе с приезжими из Нью-Йорка: с тощим родичем Бони и членами правления Фонда — или это были их адвокаты и агенты? Они и в церкви сидели вместе с Аланом, в первых рядах. Алан отсалютовал насаженной на шпажку креветкой.

— Роузи.

Она кивнула остальным, зная, что они внимательно ее изучают. Этот день никогда не кончится. Она надеялась, что ей ни к кому не придется обращаться по имени; Алан еще в церкви представил ее и заранее дал Роузи перечень имен, но ни одно имя не приклеилось к лицу.

— Джентльмены должны возвращаться, — сказал он. — Им хотелось бы переговорить с тобой.

— Конечно, — ответила Роузи.

Алан обещал, что ее не будут мучить денежными вопросами и не заставят отчитаться за то время, пока она управляла фондом. Но сердце забилось чаще.

Она проводила их в кабинет Бони, уже вычищенный миссис Писки, хотя баллон с кислородом и дыхательный аппарат все еще стояли у стены, будто слуги в ожидании отставки. Здесь было прохладно. Роузи еще чувствовала запах Бони, но другим его не узнать.

Алан сказал, что гости хотят с ней поговорить, но говорил большей частью он один; все прочие лишь скрестили ноги, поправили галстуки и великолепные костюмы и обратили на Роузи свои твердые, но приветливые взгляды. Алан кратко рассказал об истории Фонда Расмуссена, время от времени поглядывая то на одного, то на другого, как бы для подтверждения своих слов, которое и получал; он взглянул на стол Бони, возможно, в поисках длинного желтого карандаша: Алан управлял своей речью, размахивая карандашом, будто дирижерской палочкой.