Тайная алхимия - Эмма Дарвин

Руки присутствующих нетверды, потому что все лучшие люди, как сказал мне Стивен, отправились на юг. Стены замка охраняют арендаторы и крестьяне. Сейчас они выстроились вокруг колоды палача, связанные своими обязательствами, своей верностью господину.

За происходящим наблюдает представитель коннетабля сэр Джеймс Тирелл. Я мог бы догадаться, что он тут будет, он всегда принадлежал к самым доверенным людям Ричарда. Он здесь для того, чтобы убедиться: приказ господина выполнен. Если нет необходимости в другой, более секретной работе…

Я не буду об этом думать. Препоручив душу Неда Богу, я спокоен, ибо доверяю Ему так, как не могу доверять ни одному смертному. Больше я ничего не могу сделать для Неда. А теперь я должен сделать то же самое для своей души.

Я много раз видел, как казнят людей: с помощью веревки, топора или огня, который очищает мир от ереси.

Некоторые ругаются, некоторые сопротивляются и плачут в хватке палача, некоторые вопят о своей невиновности или о своей вине, когда их начинает опалять пламя. Большинство обделывается.

Но я… я не изменю себе… отправляясь к Богу… Кто мог бы чувствовать страх или сожаление, зная то, что знаю я?

Чья-то рука толкает меня в спину: мои охранники нетерпеливы.

Стивена нигде не видно. Когда я проснулся от звука отодвигаемых засовов, он уже исчез.

Утренний свет ярок. Я моргаю и роняю четки. То место, где на пальце все последние недели было кольцо Луи, кажется голым.

Священник подбирает четки и всовывает их в мою руку, и я прикасаюсь к святому Августину, и святой Бригитте, и к Богоматери — маленькие, тусклые бусины между ними такие же маленькие и невзрачные, какие все мы в глазах Бога, однако и эти бусины составляют часть круга.

— Dulcissime Jesu Christe, si ultimum verbum tuum in cruce…[113]

— Где мои друзья?

— Они мертвы, — говорит стражник. — Все трое.

И верно, в углу двора стоит тележка, на которую наброшена грубая мешковина, запятнанная кровью.

Сын Елизаветы, Ричард Грэй, мертв. Я послал ему алый волчок из Сандвича в тот день, когда нас взяли в плен люди Уорика. Однажды я встретил его, пьяного, возле борделя в Саутуорке.

— Вы не расскажете моей матушке? — спросил он меня.

Тогда он был не старше Стивена.

У Стивена есть мать-вдова, у которой в жизни нет другой любви и заботы, кроме сына, мать Ричарда — королева. Она очень любила его, но у нее было много других забот и дел.

Мой кузен Хоут мертв. Он стоял на берегу в Линне, когда мы, спотыкаясь, брели по песку, и кричал, что нашел корабль, капитан которого отплывет, веря, что ему заплатят в конце пути, и Эдуард и все мы будем спасены.

Сэр Томас Ваган мертв: камергер Неда, любивший его, как сына, вырезавший для него корабль Ясона и всех аргонавтов, чтобы пускать их в плавание на мельничном пруду в Ладлоу, и плакавший, когда мы ехали на север.

Все они мертвы.

Вскоре мы с ними встретимся снова. И я увижу Луи, когда Господь дарует мне на то разрешение.

— Profiscere, anima Christiana, de hoc mundo…[114]

Я иду вперед. Не колеблюсь, не спотыкаюсь. Я не буду колебаться и спотыкаться.

Конечно, это топор.

Меня не судили товарищи по Совету, хотя я имею на это право. Меня лишили последнего права, последнего рыцарского соборования, права быть убитым благородной сталью.

Неважно. Даже такая честь — всего лишь мирская забота.

— Deus raisericors, Deus clemens, Deus qui secundum multitudinem miserationum tuarum peccata paenitentium deles…[115]

Я должен умереть. Я умру… Я могу… Неразумно искать способы предотвратить это.

Тонкие ряды людей. Колода в ярких пятнах крови. Я вижу ее, но мое зрение затуманено молитвами.

— Sanctus Joseph, morientium Patronus dulcissimus, in magna spem te erigat…[116]

Я поднимаю глаза. Надо мной все еще арка небес. Где-то еще выше, выше, чем возможно себе представить, меня ждет суд.

Я иду вперед, к колоде.

Люди стоят молча. Человек в кожаном фартуке подает голос: я киваю, потому что прощаю его, как все мы надеемся быть прощены, каждый из нас, за то, что мы сделали на службе нашего господина.

— …contemplationis divinae delcedine potiaris in saecula saeculorum…[117]

Что-то движется. Вниз по ступеням донжона, потом через двор идет Стивен. Он не минует линию людей. Но когда я дохожу до колоды, он снова делает движение, стягивая с головы шапку. Он становится на колени, повернувшись ко мне, и наклоняет голову.

— In manus tua, Domine, commendo spiritum meum.[118]

Я встаю на колени перед колодой и мысленно сосредоточиваюсь на Боге. Все кончено. Все начнется.

— Jesu, Jesu, Jesu.[119]

Уна — Воскресенье

Дорога становится уже, делает поворот, потом по другой дороге, поменьше, мы спускаемся с холма, поднимаемся между дубами и буками, пока Марк не велит мне снова свернуть — на грубый проселочный путь. Перегораживающие его ворота так долго простояли открытыми, что их оплела куманика.

Над нашими головами — путаница древесных ветвей, и большая машина оседает и покачивается, целую вечность двигаясь по этой дороге. То, что мы все же едем вперед, отмечают лишь камни и внезапные выбоины да редкие птицы, кричащие при нашем приближении.

Маленький, написанный от руки указатель возвещает: «Фриари-коттедж».

Дорога ведет к большой лужайке и тут же исчезает. На дальнем конце лужайки — дом Морган: маленький, из красного кирпича, с крытой шифером крышей, похожий на рисунок ребенка. Он стоит там, где встречаются лес и поле. Окна мансарды напоминают приподнятые брови. В тех местах, где из водосточных желобов проливалась вода, остались зеленые пятна, струйка голубого дыма поднимается от одной из четырех труб. Передняя дверь подперта большим камнем, чтобы не закрывалась.

Черный Лабрадор выскакивает из леса, беззлобно лая.

Я выхожу из машины, чтобы размять ноги и поздороваться с Морган, и меня тут же сильно толкают в поясницу. Марк смеется, когда я вскрикиваю, собака снова лает. Я поворачиваюсь, и темно-коричневый ослик бодает меня вместо поясницы в живот.

— О, это Недди, не обращайте на него внимания, — говорит Морган, наклоняясь, чтобы схватить собаку за шкирку. — Тихо, Бет! Недди ужасно шумный, но если вы почешете его за ушами, он ваш навеки.

Я делаю, как мне сказали, и обнаруживаю, что уши удивительно упругие и теплые, покрытые дивно мягкой шерстью. На ослике нет ни недоуздка, ни веревки.

— Он бегает на свободе?

— О да. И цыплята тоже, только я не выпускаю их по утрам, если не собираюсь оставаться дома. Единственные заборы, которые тут есть, поставлены для того, чтобы не подпускать Недди к овощам. Его нашли, брошенного, и я стала заботиться о нем. Входите, я пока соберу вещи.